— Думаю, ты это уже и сам знаешь.
Так оно и было. Я почти не сомневался, что Ржегорж и Барнабаш — либо архитекторы, либо инженеры-строители.
Прежде чем машина тронулась с места, Розета, с настороженным видом оглянувшись по сторонам — не подслушивают ли нас — передала мне поручение Гмюнда: сегодня в два часа он будет ждать меня перед храмом Девы Марии на Слупи. Я сказал, что, скорее всего, мы встретимся там втроем. Она кивнула, а потом, точно внезапно вспомнив кое о чем, полезла в карман, извлекла оттуда связку ключей и протянула их мне через окно. Это от храма, объяснила девушка, вчера ей дали их в церковном управлении. И в завершение разговора произнесла нечто совсем уж странное: сегодня мы с Гмюндом должны пойти туда одни, она присоединится к нам позже. Так нельзя, возразил я и тут же осознал весь комизм ситуации: штатский растолковывает полицейскому букву закона.
— Нельзя? — повторила она сухо. — Нельзя, чтобы об этом узнал Олеярж — ни в коем случае!
Я спросил, что же за неотложные дела ждут ее нынче днем — ведь она обязана находиться на службе. Она отрезала, что меня это не касается, нажала на газ и уехала.
На условленном месте возле храма Девы Марии на Слупи — или, что то же самое, на Травничеке — я был около двух. Прошелся по Альбертову, жмуря глаза от низкого золотого солнца, которое после двух недель дождей все же появилось на небе над Вышеградом — подобное припозднившемуся, однако спелому плоду. Мне встретилась небольшая группа студентов-медиков, чей факультет был совсем рядом, но вообще-то вокруг было тихо и пустынно. С улицы до меня доносился перезвон трамваев, в отдалении громыхал по мосту поезд.
Я поглядел на башню храма, который, как мне всегда казалось, должен был бы стать святыней писателей, потому что его восьмигранная звонница, напоминающая арабский минарет и увенчанная острием, черным, как чернила, очень походит на остро очинённый карандаш. В четырнадцатом веке, когда эту церковь возводили, карандашей еще не существовало, но готовность архитектора смирить гордыню и посвятить свой талант Богу была для меня очевидна. Причем на этот раз шпиль башни показался еще более высоким, чем всегда, хотя я не мог объяснить, как такое могло статься.
В кармане звякнули ключи, которые дала мне Розета. Я достал их и взвесил на ладони, ощущая тяжесть власти. Как если бы дверь, которую они отпирали, вела не только в готический храм, но и в храм познания всего сущего. Мой взгляд пробежал по склону под Карловой площадью, и я заметил — за кровлями больницы Ордена Святой Елизаветы, за каштанами Ботанического сада и башнями Святого Иоанна — темный силуэт дома Фауста.[27] С самого утра меня беспокоило странное поведение Розеты, ее бесстрастное деловитое отношение к жестокой шутке сумасшедшего (разумеется, сумасшедшего!) убийцы. Да я и сам, как мне теперь стало ясно, не принял эту вышеградскую историю близко к сердцу — а ведь мне далеко до профессионала, хотя я и стремился некогда им стать… так откуда же во мне эта бесчувственность? Возможно, инстинкт самосохранения попросту не допускает весь этот ужас в мою душу. Зачем омрачать себе жизнь таким кошмаром, как оторванные человеческие ноги, мотающиеся на верхушках железных мачт вместо государственных флагов? Ужасаться этому? В прежние времена — возможно, но теперь! Вокруг столько насилия, что поневоле очерствеешь. Нога, насаженная на флагшток, комична даже в своей трагичности. А наша эпоха обожает черный юмор. И что же остается? Что нам остается? Смейся — и ты не погибнешь. Бойся — и тогда наверняка умрешь.
Но как же быть с познанием истины? Какие глаза видят хуже — те, что полнятся слезами смеха или слезами горя?
Я посмотрел на часы. Четверть третьего. На Слупи я оглядел улицу, снова обошел вокруг монастыря по Альбертову, Воточковой и Горской, но Гмюнда так и не обнаружил. Отыскав телефонную будку, позвонил в его гостиницу и узнал, что господина Гмюнда в номере нет. Мне пришло в голову поинтересоваться, ночевал ли рыцарь в гостинице. Поинтересоваться или не стоит? Поколебавшись, я позвонил снова. Даже не дослушав мой вопрос, портье бросил трубку.
Я вернулся к храму, приблизился к двери у подножия башни и взялся за ручку. Заперто. Я достал ключи — и у меня все получилось! Замки открывались один за другим, без скрипа, без возражений. Я снова посмотрел по сторонам и скользнул в дверь.
Внутри оказалось светло и тепло. В первую очередь мое внимание привлекла колонна. Напрочь лишенный украшений, едва ли не десятиметровый круглый столб с массивным цоколем, заканчивающийся наверху разветвлением нервюр, на добрых пять метров вздымающихся ввысь и внезапно превращающихся в ребра перевернутого киля храмового нефа. Неудивительно, что Богуслав Бальбин[28] считал эту церковь вершиной чешского зодчества. И главное здесь, подумал я, вот эта колонна, которая держит тут все, не исключая и саму себя, и вдобавок укрывает под своей сенью молящихся. Она побелена известкой, и своды тоже белые, и простенки; чистота и непорочность, помогающие забыть о совершенном здесь некогда осквернении. В конце четырнадцатого века храм был пестрым, как и все готические постройки, на сводах преобладали синева и золото, окна переливались желтым, зеленым и красным. Встречались и восточные элементы, подсмотренные крестоносцами в Дамаске, Иерусалиме и Антиохии, нашедшие тут свое новое воплощение и повторявшиеся в бесчисленных вариациях. На нервюрах охватного свода чередовались полоски серебра и киновари, в изумрудного цвета продольных углублениях триумфальной арки, что отделяет центральный неф от хора, сияли золотые листочки. Фантастический растительный орнамент, этот символ вечной жизни, виднелся всюду, куда достигал взор верующего в Отца, Сына и Святого Духа. Праздник для глаз. Давно закончившийся праздник.
Я подошел к колонне, которая поразительным образом сосредоточивала на себе свет, лившийся в окна, так что казалось, будто она сама освещает все вокруг, точно огромная неоновая лампа. Эта колонна отличалась от остального архитектурного убранства церкви прежде всего простотой и отсутствием декоративных деталей. Обычный столб, не принадлежащий ни к одному из великих, исторически сложившихся стилей: возможно, его давным-давно, еще до Средних веков, возвел некий неизвестный функционалист. Я царапнул известку ключом, отчего-то надеясь, что увижу на белизне алый порез и узнаю, правдива ли легенда о том, будто прежде, чем здесь появился храм, столб этот служил язычникам для жертвоприношений. Говорят, он был красным от крови животных и людей, десятками посвящаемых тут ненасытным богам. Мудры были те, кто позже пришел сюда с крестом и водой: они поступили дальновидно, когда водрузили на него стропила и крышу. Как гласит греческий миф, пока Атлант прогибался под тяжким бременем, он был паинькой.
Я наклонился, на ощупь отыскивая след от ключа. Его не было. Как будто живая ткань древнего столба сама затянула ранку. Я прижал ладонь к камню. И вдруг великан, остававшийся недвижным долгие века, задрожал.
До меня донесся шум шагов, и я в испуге обернулся. Никого — только то же ощущение, что было у меня в Святом Штепане и Аполлинарии. И здесь хор зиял пустотой, и ни малейшего шевеления не было на клиросе с органом — лишь клубилась пыль в пресбитерии, который прежде был погружен в величавое забвение, но который очнулся от него из-за моего вторжения. Звуки шли извне, я же был наедине с неземной красотой храма.
Сто пятьдесят лет назад церковь вместе с прилегавшим монастырем превратилась в филиал земского сумасшедшего дома — как ни странно, благодаря этому обстоятельству храм был заново освящен и спасен от гибели. Набожные пражане имели право молиться здесь только один раз в год. Еще раньше в монастыре располагалась школа унтер-офицеров: они водили в церковь девок и предавались бесчинствам прямо там, где прежде служили святую мессу. Армия всегда склонна к варварству — так повелось издавна. Военные заняли монастырь сервитов На Слупи еще в конце восемнадцатого века, после того как по приказу императора Иосифа он был закрыт. Артиллерийский гарнизон и воспитанники армейских школ, приписанные к полкам Кинского и Калленберга, вели себя в бывшем монастыре как на вражеской территории: они разворовали все, что могли, сняли даже органные трубы, чтобы разрезать их, смешать со свинцом и отлить пули для мушкетов. Но это было еще ничего по сравнению с осенью 1420 года, когда отсюда, прямо из храма Господня, гуситы обстреливали Вышеград!
Я опустился перед колонной на колени и прижался к ней лбом. Помолиться, попросить прощения — я знал, что это сейчас необходимо. Я находил слова, но они застревали у меня в горле. Как умолить камень отпустить грехи, совершенные теми, о ком ты не знаешь ровным счетом ничего? Слезы жалости застилали мне глаза, они не текли по щекам, а капали прямо на каменный пол. Дождь из омраченной души.
А потом случилось это. Упала звезда. Золотая и блестящая маленькая звездочка с короткими лучиками. За ней последовали вторая, и третья, и целая россыпь звездочек. Я взял одну в руки и поднес к глазам. Мягкая тонюсенькая золотая пластиночка, выкованная нежными пальцами мастера. И тут на меня спорхнуло еще что-то. Оно было не золотым, а темно-синим — небесная синева, величиной с ладонь и легкая, как перышко. Я задрал голову. С ночного небосклона, нарисованного на своде, одна за другой падали звезды и, отливая золотом, опускались на плиты пола. На небе после них оставались бледные звездообразные следы. Древний столб снова задрожал, теперь уже сильнее, дырявая вселенная загремела и затряслась, точно намереваясь вот-вот обрушиться мне на голову.
В храме раздались шум и гам. Люди, которых не было тут еще минуту назад, бегали теперь из угла в угол и, казалось мне, к чему-то готовились. Стены трещали, как под ударами таранов, со звоном сыпалось оконное стекло, с потолка падала штукатурка, и известковая пыль оседала на шлемах воинов, подобно голубоватому снегу. На одном из шлемов я заметил звездочку: она красновато поблескивала там, точно предвещая нечто недоброе. У человека, на которого она упала, на груди была вышита чаша. Он пробежал мимо, чуть не сбив меня с ног, и перед алтарем повернулся лицом к храму. И тут же взмахнул какой-то блестящей палкой… нет, не палкой — мечом. Он указывал им на среднее окно пресбитерия. Откуда-то вывернулся еще один человек и прокричал что-то на языке, который я в шуме сражения не узнал — скорее всего, он выругался, если судить по злобному тону. Когда первый человек услышал это, он опустил руку с мечом и медленно обвел глазами храм, точно прикидывая, как поступить. Тут явственно раздалось «Сюда!», но я не понял, кто это сказал. Тот, со звездой и чашей, перебежал к окну возле пресбитерия и вновь взмахнул мечом. Второй выбежал вон из церкви. Какая-то средневековая игра? Третий лишний? Гул тем временем все усиливался, теперь он доносился со стороны северного нефа. Внезапно прямо за моей спиной в левой части храма с оглушительным грохотом обрушилась стена.
В храм вкатилась военная повозка. Когда облако пыли осело, я увидел, что эта махина обита железом, а передняя часть у нее заострена, как нос у боевого корабля. Оттуда торчал копер в форме сжатого кулака, размером больше человеческой головы, совершенно белый от известки и мелкого щебня. Повозку толкали десять сильных парней, неотесанных верзил, одетых в выцветшие рубахи и облегающие штаны из грубой ткани. Держась за кожаные петли, прикрепленные к оглобле, они помаленьку поворачивали повозку. Копер оказался скрыт за ней, а над головами людей блеснуло черное длинное дуло. Кулеврина, старинное оружие пятнадцатого века, гораздо более жуткое, чем описывают его хронисты. Когда повозка повернулась своей передней частью к тому из окон храма, возле которого стоял воин со звездой, «возничие» одновременно резко потянули за петли. Длинный ствол играючи разбил каменные оконные переплеты, и осколки высыпались наружу, словно игральные кости. Не оставалось сомнений в том, куда была нацелена кулеврина: на Вышеград.
Человек под окном что-то выкрикнул, и мальчишка лет десяти, совсем ребенок, ловко взлетел на повозку, наклонился, поднял что-то и, как обезьяна, помчался по стволу к самому устью. Там он уселся на узкое окно, схватил палку, которую ему бросили, прочистил ею дуло и засыпал порох. В руке у него матово блеснул свинцовый, примерно с апельсин, шар. Он гулко прокатился внутри ствола. Ребенок спрыгнул с окна, и какой-то простоволосый человек в зеленой рубахе, узких штанах и высоких сапогах ступил на деревянное колесо повозки и приложил к фитилю факел. Раздался оглушительный грохот, отразившийся от стен храма; на каменные плиты пола со свода главного нефа упало несколько кирпичей. Прежде чем вверх взметнулось облако серой пыли, я успел еще заметить, что отдача была так сильна, что разбила стену, на которую опиралось дуло кулеврины. Пушка замерла в неподвижности, ожидая нового заряда, а мужчины с сомнением уставились на потолок. Подвергнутый насилию храм в ужасе дрожал и льнул к своему центральному столбу. Я зажал уши и крепко зажмурился.
Когда я открыл глаза, передо мной стоял Прунслик, покачивая на золотой цепочке крохотный блокнотик в кожаном переплете с золотым обрезом. Коротышка выглядел абсолютно так же, как в тот раз, когда я видел его вместе с Гмюндом. Заметив мой изумленный взгляд, он сунул блокнот в карман брюк; я увидел, что оттуда высовывается изукрашенная рукоять тонкого кинжала, но Прунслик мгновенно прикрыл его полой пиджака. Переломившись сначала налево, а потом направо, он процедил сквозь искривленные гримасой губы:
— Беспокойный же, однако, у вас сон, коллега! Жаль-жаль… И будьте здоровы!
Я чихнул из-за той пыли, что взвилась в воздух после разрушения стены, но теперь от этой пыли не осталось и следа. В храме царил порядок, стекла в окнах были целы и невредимы, а нетронутые стены являли собой оплот прочности.
— Вы ничего не слышали? — спросил я, все еще слегка оглушенный.
— Вы только что чихнули, а до того бормотали нечто невразумительное. Обожаю сны. Венский доктор[29] поймал меня в свои сети еще в юности и так и не выпустил, поверьте, это мой конек, и потому не сердитесь, что я кое-что записал. Я разберу вас, как ржавый будильник, то-то глазами станете хлопать, когда поймете, какой кошмар таится у вас в душе. Так у всех бывает, и все просто диву даются.
Я поднялся и принялся отряхивать совершенно чистые брюки. Потом взглянул на часы: четверть пятого. По крайней мере на полчаса позже, чем я предполагал.
— Гмюнда здесь нет? — спросил я. Прунслик тем временем успел скрыться в пресбитерии, так что я вынужден был громко повторить свой вопрос.
— Он занят, — ответил человечек. — Вместо него сюда пришел я, и вы могли бы быть хоть чуточку приветливее. — Он начал длинными шагами измерять расстояние между двумя опорами триумфальной арки. Сейчас Прунслик — из-за зачесанных кверху волос — очень походил на некрасивую и маленькую кривоногую птицу, к примеру на хохлатого жаворонка. Я не утерпел и задал следующий вопрос:
— Что это вы делаете?
— Мы с Матиашем собираемся тут многое перестроить: арка, скажем, выглядела когда-то совсем иначе.
Он остановился под украшенной богатой резьбой новоготической кафедрой священника.
— Храм вновь сделал готическим Грюбер, здорово у него получилось, верно? — Разумеется, Прунслик говорил о кафедре, однако казалось, будто он указывает на самого себя. — Да только ему не удалось довести свое дело до конца. Здесь появятся новые скамьи, копии тех, что стояли в храме в 1385 году, когда его построили. Тогда храм получил крышу, любо-дорого было посмотреть, церемония освящения прошла очень торжественно. Жаль, меня там не было, впрочем, императора Карла тоже, так что ладно. Вацлав IV рассказывал потом о ней в своем замке Точник. И вы мне тоже кое-что поведали, из осколков снов складывается история, любому из них цены нет. — Он подскочил ко мне на одной ножке, подмигнул и сказал: — А Роза лакомый кусочек, верно?
— При чем тут она? — рассердился я. — Простите, но если вы на что-то намекаете, то не стоит и трудиться.
— Намекаю? Я? За кого вы меня принимаете? У меня что на уме, то и на языке; кстати, как вам мой галстук?
Я с трудом отвел глаза от его дурацкой физиономии и посмотрел на крикливый галстук. Он был желтым, и его усеивали десятки изображений смеющегося льва из какого-то мультфильма. Я удивленно поднял брови.
— Я кажусь вам легкомысленным? — расхохотался Прунслик и запрыгал вокруг меня; в своем голубом костюме и с огненно-рыжей головой он напоминал язычок горящего газа. — Ничего, скоро все изменится.
Тут он стал серьезным — столь же стремительно, как только что развеселился — и показал на потолок.
— Видите вон тот замок?
Я поднял глаза к замку ребер свода. На нем красовался герб со львом.
— Бедняжка, — сказал Прунслик. — Каково ему было, когда на башне торчала эта глупая луковица? Фанфароны проклятые! Хищника — и того замучили! Хорошо еще, что они пустили сюда Грюбера.
— Вы говорите о превращении церкви в неоготическую?
— А о чем же еще? Я должен привести вас, вы нужны, отказы не принимаются, он не таков.
— Мне нужно куда-то идти? К Гмюнду?
— Поверьте, вы не пожалеете. Вы сегодня как-то медленно соображаете, да? И я еще тут под ногами верчусь, мешаю… — Он склонил ко мне голову — словно спичку поднес. — А может, мне это только кажется? Может, вы влюбились? Он хочет говорить с вами, вы же знаете, как он к вам привязан. Я о Гмюнде, а вовсе не о Розете, хотя к ней-то вы летели бы как на крыльях, а? Рыцарь любит вас больше, чем меня, и я не знаю, чем вы это заслужили; впрочем, неважно. Он изучит вас, прощупает, может, поругает, а может, выплатит аванс, чтобы вы были весь его — и ножки вверх.
— Ножки — что? Пожалуйста, выражайтесь яснее. Правильно ли я понял, что вы приглашаете меня в гостиницу к Гмюнду?
— Браво!
— Извините, но это невозможно. Не знаю, известно ли вам, что ночью произошло еще одно убийство… то есть я хочу сказать, что было совершено еще одно покушение, похожее на предыдущее, но со смертельным исходом. И полиция как раз пытается определить имя жертвы. Я могу им понадобиться. Я встречусь с господином Гмюндом в другой раз.
— Как это типично для полиции — расследовать то, что уже известно всем и каждому.