- Садись, - приказал Гор Максович, кладя Гри на голову руку. - Расскажи, как ты провел вчерашний свой день. Сначала расскажи устно, а потом письменно - на этих вот бумаженциях.
- А кому рассказывать? - спросил Гри.
- Никому, - поднял старик плечи. - Если, конечно, не считать, что ты сам можешь быть своим слушателем. Отец, наверное, рассказывал тебе фабио о старичке чудачке, который разговаривал с самим собой на улице, "Папаша, - обратился к старичку один заботливый юноша, - что это вы сами с собою разговариваете?" - "Э, юноша, - ответил ему старичок, - приятно, знаете, поговорить с умным человеком". Ну, за работу, Гри, - неожиданно строго приказал Гор Максович.
Папа и Гор Максович вышли - Гри остался один. Сначала его занимали мысли о веселом старичке, потом о папе, который, оказывается, придумал эту машину - Элу Большого, потом о собрании в классе, о разбитом хрустальном бокале и, наконец, о вчерашнем утре, когда было так же много солнца, как нынче. Гри щелкнул языком, пытаясь воспроизвести голос Део, но получилось не очень похоже, потому что не было скрипа - жесткого скрипа туго отворяющейся двери.
Теперь Гри готов был приступить к заданию, но что-то нелепое было в том, что надо рассказывать себе о себе же. В самом деле, что мог он рассказать себе такое, чего бы прежде не знал? Ведь это сам он все видел, сам он все слышал, передумал и дважды уже пересказал - сначала папе, потом ребятам в классе.
В комнате было очень тихо, и здешнюю тишину можно было слушать, как ту, которая была в роще. Гри прислушался - в Элу Большом что-то монотонно потрескивало и через каждые пятнадцать секунд щелкало, вроде резак отсекал пересохшую хитиновую пленку. Потом раздался всплеск, и Элу Большой затцикал - точь-в-точь как восхищенный Део, Гри рассмеялся и сказал Элу Большому, что тцикать он умеет, а вот разговаривать с ним, как с Део, все равно нельзя. Део можно даже рассказать про вчерашний день, и он бы наверняка все понял и глаза у него стали бы веселые, и трещал бы он в своем дельфиньем восторге, как зуммер, который забыли отключить.
- Тц! Тц! Зз-зз-з! - затрещал Элу.
- Ну, хорошо, - сказал примирительно Гри, - все равно ведь надо рассказывать кому-нибудь, а кроме тебя, здесь некому меня слушать.
И Гри снова рассказал про удивительный вчерашний день и ни разу при этом не запнулся - ни разу до того самого места, когда вдруг ни с того ни с сего показалось очень важным установить, куда же именно жалит церцерис свою жертву. "Если в надкрылья, то, наверное, ничего не получится, - рассуждал вслух Гри, - поюму что они хитиновые. Значит, в мягкое какое-нибудь место. Но откуда оса знает, что именно в мягкое место надо?"
Отвратительное беспокойство наседало на Гри с устрашающей быстротой: сначала Гри прислонился к окну - внизу, в школьном саду, играли дети, - потом стал шагать по комнате, потом привязался к Элу Большому, требуя от него ответа, и в конце концов обозвал его болваном и вдобавок хлопнул еще ладонью по зеленому глазу.
Элу молчал, но почти одновременно с ударом, который нанес ему Гри, отворилась дверь - вошли Гор Максович и папа.
- Что же это вы, Григорий Динович, - всплеснул руками старик, - прямо как йети необразованный: не получается - так срываете свой гнев на том, что подвернется под руку. Согласитесь, Григорий Динович, так нельзя: Элу этого не заслужил. Вы слышите, как он, бедняга, вздыхает?
Элу Большой вздохнул дважды - сначала долго и тяжело, особенно на вдохе, а потом коротко, с резким выдохом.
Всматриваясь в Гри своими синими, со смешинкой глазами, Гор Максович сказал, что пора заняться письменной работой. В дверях старик еще раз обернулся и, пригрозив пальцем, напомнил; ярость и гневливость не украшают истинного мужа.
Работу Гри закончил к полудню - через два часа с четвертью. Когда пробило двенадцать, Гри удивился - время было другим, с иной протяженностью.
- Как будто вовсе не было времени, - сказал он папе и Гору Максовичу.
- А может, его и на самом деле не было? - спросил старик серьезно, и в нынешний раз Гри показалось, что он нисколько не шутит.
Гор Максович аккуратно сложил листки, исписанные Гри, и торжественно отворил перед ним дверь:
- До тринадцати часов, Григорий Динович, вы свободны. Будь у меня столько времени, я бы первую половину его уделил бассейну, а вторую - завтраку и десятиминутной прогулочке.
- Можно, папа? - неуверенно спросил мальчик.
- Гри, - пожал плечами отец, - здесь распоряжается Гор Максович. И если бы Гор Максович. рекомендовал мне отправиться в бассейн, я не стал бы терять попусту время.
Спустя минуту Гри на третьей скорости уже пересекал школьный сад.
- Ну, а теперь послушаем, что же нем скажет Элу Большой. Не послушаем, - поправил сам себя старик, - а посмотрим.
Включив экран, Гор Максович сначала забормотал, потом пустил каскад гм-гм-гм, модулируя его от невнятного хмыканья до безукоризненной артикуляции, и, наконец, произнес трубным голосом электронного информатора:
- Итак, дорогой Дин Григорьевич, за вчерашний день ваш сын выдал двести восемьдесят единиц информации по шкале Розова-Анжу вместо шестидесяти, положенных учебной программой. Это по устному рассказу. А теперь посмотрим, что даст нам письменный вариант. А-га, а-га, а-га... двести сорок. Это без графологического анализа. Подождем минутку, одну минутку... так, еще шестьдесят. Итого, стало быть, триста.
- Да, - Дин Григорьевич торопливо барабанил пальцами по панели, - но совершенно очевидно, что устный рассказ текстуально не уступает письменному и уже хотя бы поэтому содержит больше информации.
- Вот именно, - подхватил старик, - но не в чистом ее, так сказать, обнаженном виде, а в скрытых эмоциональных формах, представленных исключительно в модуляциях голоса и пантомиме. Голосом, глазами, руками человек досказывает то, что не удалось облечь в слово. А Элу Большой этой информации и не учитывает. Для Элу существует сигнал только в слове. Между самым одаренным мимом и каменной бабой для Элу нет никакой разницы.
Рассекая комнату по диагоналям. Дин Григорьевич всякий раз непроизвольно останавливался посредине - в том месте, где диагонали расходились. Потом он решительно направился к окну и минут пятнадцать, не отрываясь, смотрел вниз. В школьном саду играли ребята - они смеялись, они рядились, как сто и двести лет назад, в индейцев, они бегали наперегонки, восторженно визжа при успехе и хмурясь при неудачах. Что мог сказать об этих ребятах Элу Большой? Ничего: по Элу, эти дети не были носителями информации.
Потом вдруг среди играющих в саду ребят появился Гри. Он мчался вприпрыжку, имитируя бег лошади. Дин Григорьевич улыбался. Он думал о том, что информация, которую выдал вчара и сегодня этот мальчик, индуцировала в мозгу у него, отца, мысль-лавину. Кто знает, может, именно в ней выкристаллизуется конструкция нового Элу. Об этих мысль-лавинах впервые заговорил в прошлом веке математик Тьюринг. Он полагал их исключительным свойством одаренных людей. Но, возможно, Тьюринг ошибался? Наверняка ошибался; во всяком случае, временная характеристика этой функции совершенно необходима: дети-то почти всегда мыслят творчески. Тысячи детских "почему", изнуряющих взрослого человека, - это и есть цепная реакция, мысль-лавина Тьюринга.
Почему же мы не доверяем детям? Что происходит, когда дети вырастают, с этими их мысль-лавинами - исчезают они спонтанно или подавляются извне? Альберт Эйнштейн признавался, что он чересчур долго был ребенком. Иными словами, то, что другими решено было уже окончательно и бесповоротно, для него оставалось загадкой. И в этом его первое преимущество: когда все ясно, нет нужды открывать, нет нужды познавать.
Однако где-то ведь надо остановиться - нельзя безоговорочно полагаться на мироощущение детей. Лень, праздность, легкомыслие, пустое фантазерство - это тоже дети. Но что такое, в сущности, лень? Если отбросить всякие нравственные приговоры, то лень - просто-напросто нежелание системы функционировать в заданном направлении. Но полноценное функционирование - естественное состояние всякой нормальной самоорганизующейся системы. Почему же она сопротивляется? Неужели она инстинктивно оберегает истинное свое "Я", которое надобно раскрыть? Стало быть...
- Странно, - сказал неожиданно вслух Дин Григорьевич.
- Ничего странного, - возразил стоявший рядом с ним человек. - Жил некогда в Ясной Поляне удивительный старик. Впрочем, тогда он еще не был стариком. И написал он, человечище этот, забавную статейку: "Кто у кого учится?" И доказывалось в этой статейке, что мы - опытные и всеведущие - учимся у детей.
- Да, - рассмеялся Дин Григорьевич, - во всяком случае, наиболее разумные из варварского племени взрослых. Но кто может указать подлинные границы истины? Самое трудное - вовремя остановиться. Прежде людям это не слишком удавалось. А теперь? Я знаю, вы видите Гри уже здесь, у себя, но...
- Короче, - внезапно прервал его Гор Максович, - мой старомодный дед определял такие ситуации яснее: и хочется, и колется. Гри должен остаться здесь, на седьмом, по классу спецпрограммы - десять лет за семь плюс зеленая дорога спонтанным влечениям. Но его отец боится... ммм... промаха. С одной стороны, он не решается потворствовать склонностям своего сына, с другой - не решается им противодействовать.
- Да, - кивнул Дин Григорьевич, - ваш старомодный дед прав. У меня нет уверенности, что незаурядная наблюдательность и впечатлительность - это и есть истинный Гри. Через три года - что три - через год все это может улетучиться без следа. А память о недавней твоей исключительности - нелегкая память.
- Превосходно, превосходно, - воскликнул старик, - а позвольте узнать, чей же удел может предвосхитить ваш Элу? Чьей судьбой он вправе распорядиться? Всякой, только. не вашего сына! Так? Извольте ответить: так? И вообще на кой, собственно, черт тогда ваш мудрый Элу!
- В том-то и беда, - вздохнул Дин Григорьевич, - что мудрости у него не больше, чем у нас с вами... Школьная система во все века - оговорки не меняли дела - основывалась на абсурдной аксиоме: человек стандартен по существу своему. Дифференциация же, за редчайшими исключениями, оказывалась уделом лишь будущего, когда воспоминания о школе были уже, как воспоминания о первой любви, красочны, элегичны и бесполезны. Но ведь и Элу видит только прошлое и настоящее, да и то лишь уголком глаза. А греческие мойры и римские парки, расхохотался Дин Григорьевич, - по-прежнему запирают нас на замок, ключи же забрасывают в будущее.
- И это все? - сухо спросил старик. - Значит, сперва сыщем ключи, а потом и решим, как быть нам с сыном единокровным?
- Не гневайтесь, дорогой учитель...
- Не валяйте дурака. Дин. И не забывайте, что между этими двумя предметами - замком и ключом - иногда лежит целая человеческая жизнь.
- И потому, - радостно подхватил Дин, - да здравствует отмычка! Но вспомните Гана Брунова - вундеркинда, который в семь лет забавлялся интегралами, а в двадцать сказался заурядным программистом с незаурядным самомнением, чуть не приведшим его к самоубийству.
- Отлично, - миролюбиво заговорил старик, - вы оберегаете Гри от душевной драмы, возможность которой железно предусматривается теорией вероятностей и вашим житейским опытом. А каково придется взрослому человеку, который вдруг обнаружит, что по вине отца и школы он сделал вдесятеро меньше того, что мог сделать? Заметьте, я ничего не говорю об интересах общества, которому нужны не заколдованные хранилища энергии, а действующие установки.
Стремительно повернувшись. Дин Григорьевич поднял руку, будто намеревался нанести удар чему-то невидимому, что стояло между ним и стариком, но вдруг зажужжал зуммер, нетерпеливо, настойчиво - и в раскрывшуюся дверь влетел Гри. Лицо его было пунцовым, и мутные струйки пота, выброшенные височными родниками, торопливо сбегали к подбородку,
- Папа, - закричал он, - а угадай, кто первым пришел к финишу? Я, я! И все, кто был в бассейне, удивлялись и спрашивали, когда это я научился так плавать.
- Все, кто был?
- Все!
- А может, не все? Трудно ведь сразу всех увидеть и услышать.
- Нет, папа, все.