А что? кому-то надо ведь сломать закон иллюзий, нарушить правила игры, не став бессмертным, сыграв по-настоящему, по вере, - по вене, пусть его вину тогда докажет ее время!
И вот, когда - на одну чашу космических весов ляжет равновесие, а вера - на другую, он посмеется и над вашей бездной, и над Богом... Я не откроюсь, не проснусь, я: пройду, я никого не встречу; а ветер бездны высушит вам слезы, и все пройдет; - без боли будет больно. Довольно, я влюблен, ну, что я мог еще себе позволить, ну - что я мог еще с собою сделать, ну чем еще я заслужил бы эту сказку? За что ж еще их простая смерть так лжива и прекрасна?
Прости меня, я слишком долго верил в эти сказки, слишком больно верил в свои сказки, Астэ...
* * *
"Где-то я уже слышала этот блюз," - подумала Рита.
Проснулась.
Трамвай, совершив полукруг по Лужской заставе, выехал вновь на набережные.
"Чуть не проспала свою. Зачем еду? Опять в 39-ом трамвае, опять с мечом, в гости к психу с картами. Только тогда зима кончалась..."
Начиналась - теперь. Ударили третьего дня первые заморозки, а вчера повалило снегами. А ранний снег, нелепый, робкий, даже еще и не снег, а только воспоминание о том, прошлогоднем снеге. Так, быть может, лишь в силу своей робости, он - набрасывается, накидывается на город, словно желая съесть его, поглотить без остатка, объять и дома и людей, он торопится как толстый мальчишка на взрослом банкете, крем так и брызжет из-под его липких пальцев, - сейчас скажут: домой! Надо успеть съесть, надо успеть.
Снег шепелявит, заикается, пытается петь с набитым ртом, глазки потупив, улыбается: нашкодил, так ведь - хочется. Толстого мальчишку уводят. Он успевает еще стащить пару пирожных и - в карман их, на потом, на память.
"Юра, Юра... - думалось Рите, - почему так: нет чьей-то одной смерти, есть, может быть, вся смерть, смерть вокруг меня."
Проехала остановку; вышла на конечной.
Через двор, через насыпь: "Только бы он дежурил..."
Снег укрывал аллеи. Там, в темноте, домик, там должен быть огонек.
"Нет огонька! может, спит?" Поднялась на крыльцо, скрипнуло крыльцо морозом деревянным, ночным. И - ни звука больше: тихо так.
- Соломон Борисович, откройте, прошу Вас! пожалуйста!
- нахлынул страх тишиной, покоем, безлюдием: никого нет.
А покойники?
Вы - есть.
"А я?"
Села на ступеньку перед дверью. Лаяла где-то собака. Холодно: метель. В темноте взлетела птица, проколыхались: ветка за веткой, ссыпался снег в кружевные корзины могил. "Почему - темно? ведь снег так сияет..." подумала Рита. Где-то там, там и там над гробницами горели лампадки... "Праздничные торты..."
- примстилось Рите, - нежные, сладкие, все покойники пахнут сладко, они добрые и легкие, как "птичье молоко", только цвета земельного. Наоборотные торты! Белая пенная глазурь, розочки кружевные оград, а внутри - темнота. Свет во тьме...
"Надо ехать к Хрусталеву."
Одна, поздним вечером, на кладбище, нет, уже не боялась: снежно, светло так. Тропинки помнила; сквозь дыру в заборе выбралась на Липецкую, к остановке 39-ого трамвая: к Хрусталеву.
* * *
- Привет, ты чего такая?
- Какая?
- Взъерошенная.
- Ветер.
- Сильно метет? я из дома второй день не выбираюсь, как там? Ты проходи в комнату, я сейчас чаек поставлю.
- Угу.
- Кстати, десятый час, - дома по шапке не надают, нет? Что ж ты так поздно приехала?
- Ну, день немного сместился, часа на два... А Соломон Борисыч привет Вам передает.
- А, это хорошо. Ты чай с чем будешь? есть варенья разнообразные, а?
- Да я просто, я скоро пойду.
- Я не заметил, извини: меч-то с собой?
- Угу, вот, я в коридоре его...
- А что, на улице очень холодно?
- Да так, нормально.
- В смысле?
- Ну нормально.
- А ты?.. Тщаий готов! ты сахаревича будешь?
- Угу.
- Может пасьянсик для тебя разложим?
- Не, спасибо. Вкусный чай.
- А, это с травами, ты чево?
- Да я пойду, пожалуй.
- Погоди... я хотел тебе... м-м-м... понимаешь...
- Это уже без пятнадцати десять?