Стала почти ночь уже.
Пошла домой: поздно.
А дом, - на Устменской набережной, с коммуналками, где семья Тахеевых занимала две комнаты, так, что у Риты своя была, с окнами на реку. Последний изгиб Яузы и - в Москву, и только еще трамваи, церковь Николы и "высотка" с кренделями, "белочками" и "Иллюзионом".
И воздух над площадью, терпкий речной воздух.
* * *
- Рита, прости, но... ты кажется вот - потеряла.
- Хрусталев! ты что - с ума сошел!?
- Извини, я подумал: ты потеряла... и я тут узнал кое-что...
- Послушайте, если я еще раз... что Вам от меня надо? если...
- Нет, ты - послушай! меч твой, конечно, он не твой, он - эсток, когда-то - седельный, нет, вроде бы, век XV, но - этот раньше, намного раньше, один из таких мечей, ноpманский, был сделан из жала Змеи, а я не могу пока понять, почему его так ищут, или - почему еще не нашли, но... ты слушаешь?..
- Мне домой надо.
- Все-все-все, конечно, вот пожалуйста, меч, а если что-то вдруг... ну, там, если что-то... ты звони, не исчезай, а?
- Да идите Вы...
Хрусталев тут резко повернулся, взмахнул полою плаща и - бросился бежать вниз, по лестнице, к набережной. Рита проводила его недоуменным взглядом; постояла минут пять...
"Сейчас вернется."
Прошло еще пять минут. Рита подняла с мостовой меч и вошла в дом.
Э, если бы Хрусталев видел, как - она ждала его десять минут на ветру, почти ночью! Нет же, бежал по набережной.
"Змей-рыба, защити, помилуй, не молчи! души Москву, души, испей до дна ее гнилой колодец, его больное естество пусть примет твое тело, как одежда - тело человека принимает, спасать его от холода и страха, сожми Москву, дери ее и рви, въедаясь в кожу, уничтожь ее разбухшую дряхлеющую форму, губи ее, Змей-рыба, убивай!.."
6.
Пpохождение.
Далеко-далеко (а где - мы не помним) вступило в Москву лето. И там, в вышине, среди домов городских заходили, забегали люди. А кто-то, глазами земли прозрел в них сиянием блеклым. Разговелся подснежний покойник, разомлел на грязно-зеленой траве, на серых пустых площадях, изошел потом первых дождей, задышал тяжело, в небеса приподымаясь: вниз, к земле; треща суставами, окнами искрясь, пылью выдыхая тепло людей в воздух прогорклый: вниз, к земле.
Шепча: ничего не случится...
А что - ничего? Снился порою Рите Юрка Тудымов, не часто, и больше все так, по-дурацки; меч спокойно полеживал на шкафу под плакатами "Queen-а" и "Аквариума"; отец с матерью подали на развод; Рита же целыми днями просиживала в "Иностранке", благо - недалеко от дома; да, еще в мае ходила в церковь, к отцу Зупу, исповедовалась, все как на духу рассказала: и про украденный меч, и про левушку, и про Тудымова, и, конечно же, про Хрусталева. А про Хрусталева... Нет, э-э... про отца Зупа. Отец Зуп попросил отдать ему меч. И Рита отдала бы, но - (как это бывает перед экзаменами) замоталась: забыла, а потом, спустя полтора месяца, было как-то уже: неудобно, что ли; так что провалялся меч на шкафу до августа. Зато в августе...
Зато в августе получила Рита странную посылку, маленькую, но тяжелую. В посылке оказались для металлических диска с какими-то выцарапанными каракулями. Диски были, кстати, крайне заботливо завернуты в мягкие тряпочки и укутаны огромным количеством оберточной бумаге (на каждом листе которой Рита с удивлением обнаружила непонятные знаки, чем-то похожие на иероглифы). К дискам прилагалось письмо.
"Хрусталев! ну конечно - Хрусталев! ну дает, право же..." - Рита рассмеялась. А ведь она почти влюбилась, - почему вдруг? Задним числом, уже от Юрки, она узнала о глупостях Вани Быганова: "неужели в меня втюрисля этот вечный школьник с прыщами на скулах и ослиными глазами!" но потом: "Господи, да его и нет уже..." Странно: в тот день, когда узнала о смерти Юры, вспомнила Ваню, вспомнила, чтобы: "но почему я не заметила тогда, почему?" Так и не была ни на одной могиле, ни на другой, впрочем, Быганова похоронили далеко, на Домодедовском, а Юрку где - так и не узнала; нет, и не стремилась узнать.
Но, зачем: Хрусталев? Всегда не терпела блондинов, кроме того, презирала таких - некаких, нескладных, неудобных, а потом - поведение Хрусталева, где нарочитая загадочность перемежалась нарочитой фамильярностью, Рите доверие, само собой, не внушало. Итак, к чему же?
Лениво полистывая то "Меч и радугу", то "Майн Камф", а то и якутское "Олонхо", лежала на старом диване, щурясь на солнце (как-то от воды Москвы отражались золотисто-голубые блики и - играли на потолке вкруг лампочки под потолком, залетал легкий ветерок, не так, чтобы - освежающий, а, скорее, поддушающий, запахом мутной воды, ветерок качал лампочку на шнуре, так, словно и комнатка раскачивалась), лениво полистывая то одну книгу, то другую, думала о том, что, может, Хрусталев чем-то похож на сологубовсого Лоэнгрина, улыбалась и этой глупости и - засыпала в конце-концов под мерное покачивание комнатки, кухонную ругань соседок, молитвы матери и пьяные песни отца; далеко впереди (почти через месяц) маячил Философский факультет, и единственное, что действительно беспокоило Риту была проблема наличия (дай Бог, чтоб - отсутствия!) у тетки на Кривокарманном, где собиралась жить после развода родителей, домашних животных: страсть как ненавидела собак. О существовании тети Рита знала лишь из поздравительных открыток, старых папиных фотографий и - смутных детских воспоминаний, однако, что-то Рите подсказывало: верно, уезжай из грязной коммнуналки в просторную (по рассказам отца) квартиру на Кривокарманном, так будет лучше. И Рита мечтала, читала и потихоньку готовилась к переезду.
Поэтому письмо Хрусталева некое время использовалось в качестве закладки для одной из вышеперечисленных книг, а металлические штучки сами собой приспособились под чайные и прочие подставочки. Однако, чуть позже, когда чемоданы стали действительно собираться, письмо все-таки прочиталось.
"Милая Маргота, - писал Хрусталев, - я вынужден так нелепо просить прощения, в письме, не могу сделать сие лично, понимаешь ты, думаю, почему. Прости меня. Вовсе не для того, чтобы заслужить место в сердце твоем, но лишь из желания помочь тебе, хотя, в чем? как объяснить слепому человеку, что еще шаг, и в пропасть? Я не хочу тебя оскорбить сиим невозможнейшим сравнением, но мой разум вынуждает меня, вопреки моим чувствам, напомнить тебе о своем существовании, чувства не отважились бы на такое письмо. Моя беда, при огромных знаниях, я очень плохо разбираюсь в людях, как-нибудь, потом, при встрече, я расскажу тебе о "Черной Орхидее", о мессах, об энвольтациях, мы тогда совершенно серьезно хотели изменить наш убогий мирок. Но это все потом, видишь ли, год с небольшим назад, мой коллега по давешнему сатанизму, Кузьма, страшный чернушник, познакомил меня с одним достаточно забавным молодым человеком. Человек представился Якобом Турбинсом и был вежлив со мной и крайне обходителен. Правда, его речи и, в особенности, манера исчезать и появляться без всякой на то, очевидной, надобности, настроили меня на лад критический по отношении к оному Якобу. После, начал я задумываться, а не агент ли он? Как я был близок к истине! Однако, справедливости ради, отметить следует, что Якоб научил меня обращаться с Картами, дослал редкие книги, иные даже XVI века! Я совершенно искренне радовался настоящему другу, после смерти Андрея я впал в совершенно банальную депрессию. С какой горечью я осознал позже свою ошибку, я просто был нужен Якобу, так и не понял зачем, но ты появилась, и он стал следить за тобой, вернее, за твоим мечом, я подумал было, сейчас ты отдашь ему этот наибессмысленнейший меч, и все будет хорошо, очень хорошо. Но не зря же я называю себя магом! Я охранял тебя как мог, я молил Сашиэля! Умолял Камаэля, чтобы не оставили тебя. По сему, в посылке - тебе два охранных пантакля, они должны были быть изготовлены лично тобой, но я позволил себе сделать их сам, дабы не ввергать тебя в уныние каббалистики. Тот, который, с рукой, он из серебра и спасет тебя от Воды, я полагаю, некая опасность будет исходить именно от Воды. Другому пантаклю, он с крестом, оловянный, покровительствует Михаэль, этот пантакль прибавит тебе силы, поможет тебе в трудный час, оградив от Хаоса. По возможности, держи их при себе, носи их с собой. Будь осторожна и осмотрительна. За тобой следят, но пока чего-то боятся. Только не исчезай. Позвони мне. Ты, наверное, решила, что из ума я выжил. Прошу, поверь мне. Я не сумасшедший. А правду всю не могу написать, Они наверняка прочитают письмо и не раскрывая. Боюсь, не проснулась ли Ехидна?.."
Сколько-то минут Рита не могла понять: смеется ли над ней Илья или взаправду грядут беды разные... Получи такое письмо год назад, Рита бы бросилась к Хрусталеву за Великой магической помощью, увешалась бы этими штуками, читала бы денно и ночно заклинания, но сейчас...
"А, впрочем, я и бросилась." Вспомнила, как у Соломона выпрашивала телефон человека, хоть любым боком имеющего отношение к магии.
"Вот он заботится обо мне, бедненький..."
Набрала машинально хрусталевский телефон. В трубке, после двух длинных гудков, послышалось едкое пиликанье: определитель!
Рита нажала на рычаг. "Если его нету дома, то зачем ему знать, что я звонила? а если есть..."
Набрать номер вторично духу не хватило.
"Обойдется."
7.
Просто так.
Подсевший на измену, словно на иглу, - по веняку - елей многокубовый, распавшийся сожженным божеством сбежавшим из слепого дома на бой с несуществующим рассудком; их музыка - не узы - кандалы, когда их композитор спит - они бессмертны, бейби! В безверии безмерном моя смерть пусть служит им примером их измены...
Да, я не умел гордиться тем, что был, но все же я успел поверить в бога, который дорог тем, кто боль свою рассыпал по секрету всему свету, который им уже не сохранит их славной музыки хрустальные каменья, который катится ко всем чертям отсюда вместе с ними, с вами, со всем блудливым хламом их богов, о, бейби!
Глаза разбивши о засов часов, ведущих в бездну, я выдрал слезы словно струны из нутра тоскою изнуренного пустого инструмента, это странно: мне видеть изнутри, как ржавые и жалость, и любовь приобретают облик стали, бессмертно белой боли; но им довольно - я уже влюблен, чего же мне желать еще от бездны? достаточно, статичность этих снов меня достала, Астэ!
Подсевший на измену, точно на иглу, не изменивший своему бесчувствью, - я непричастен, я мишень, я сердцевина, но тот, кто слышит, будет лгать, что он ван Гог, а тот, кто знает, будет лгать, что он Магог, зачем им: будет больно?
Потом, - где боль моя?
Достаточно, довольно, - я упал на дно слепого пьедестала тоски, и зависти, и страха, я устал: статичность подлой доброты меня достала, бейби...
Смотри, я - колесованный урод на злом круговороте своих струн в природе. Кто разорвет мой круг, сорвет с чела их черно-белую корону, из бубенцов кто вырвет языки, кольцо из горла вырвет, кто умрет, кто сможет стать жестоким?
Самосожженый жалостью к себе, я жил из милости к закону; так что ж еще вам надо, я влюблен; смотрите: что за только сказка! Но тем больнее мне остаться одному - я не играл и проигрыш мой жалок и ничтожен.
Инъекцией подкожно - шутовство, как снотворное для снов на стол грядущий. Не плачь, я не сумел стать пищей для ума, о, я не смог стать даже нищим... Но небеса, как панацея от всех бед, смотри - былое циркулем зрачок бельмом очертит; что твердь им, коль им будет лучше, когда мой Бог, скучая скрутит свет в две радуги, в одно кольцо измены?!
Ни своевременный, ни даже - современный, но: я радуюсь, я куча крутизны, бесчувственный, нелепый и слепой, как подобает быть тому, кто видел только свет и пепел; о, бейби, сравнительный анализ крови зла и боли правды так прекрасен...
Мне повезло, что я бескровен, мне повезло, что ты бессмертна; по крайней мере, в этой лживой сказке, по крайней мере, в этом ржавом сердце, по крайней мере, в этом жженом блюзе, бейби!..