* * *
- Я думаю, у нас ещё все впереди.
Он встал и вышел покурить. На ступенях сидел отец Вероники и не курил. Гавчик положил на крыльцо передние лапы и поскуливал.
- Курить будете? - спросил он.
- Уже два года не курю, - ответил отец Вероники.
- А что так?
- Сердце. Не дает спать. Как лягу, так и начинает. Приходится вставать. Только матери не говори. А ты что?
- Покурить вышел.
- Ну, кури.
Они помолчали.
- Не нравится мне эта щель, - сказал отец, - не большая радость спать на веранде.
- Это же не навсегда.
- И я о том же. Завтра вставим доску и подопрем снизу. А дальше видно будет.
- Вы валидол не пробовали?
- Лучше помолчи об этом. Свои болезни я лучше тебя знаю.
- Извините.
Наутро зашли в сарай и выбрали две подходящих доски; отец вытащил ящик с инструментами; рубанок хорошо, со смоляным запахом брал дерево, стружка выходила гладкая и закрученная как поросячий хвостик. Трещина уже пошла по стене и добралась до крыши. Как странно получается, - думал Стас, - каждый день между нами эта трещина, она все шире и больше. Почему-то получается так, что мы постоянно по разные стороны. О какой чепухе я думаю - вот если бы мы были на льдине и льдина между нами треснула, вот тогда бы это имело значение - но это уже совсем чепуха...
- Я мерял, - сказал отец, - за вчера она раздвинулась на полтора сантиметра.
- Так и дом завалится.
- Никуда он не завалится, обычное дело, - отец говорил спокойно, когда я женился, тоже поначалу пошла трещина.
- И что же?
- Пробовал ремонтировать, не получалось. Нанимали рабочих, ходили жаловаться, потом отец помогал. Соседи советовали, умно советовали. Так и жили. Вероника уже родилась. Бабка моя, царство ей небесное, уже тогда ходила скрюченная в три погибели, но умна была, даже греческий знала выучила в монастыре... Гавчик, не лезь... Однажды сказала, что щель надо заделывать вдвоем. Я сперва не поверил. Как-то в праздник мы рано встали и решили ремонтировать дом вместе. Ко второму дню праздника щели уже не было. Сейчас ты даже не найдешь того места.
- Отец говорит, что щель нужно ремонтировать вдвоем, - сказал он жене.
- Только когда сваришь борщ вместо меня, - ответила Вероника, - а потом постираешь нижнее белье четырех человек, уберешь в доме и нарвешь вишен на пироги. Все, вопрос исчерпан.
- Я тоже, кажется в столяры не нанимался. У меня точно такой же медовый месяц, как и у тебя. Совсем не обязательно строить из себя ретивую домохозяйку, ещё будет время. Через три недели мне в институт. Я должен хоть немного отдохнуть, я хочу спокойно провести время с тобой.
- Можешь отдыхать без меня, - сказала Вероника. - Спи, если хочешь, в комнате с трещиной, а я буду спать на веранде, но только без тебя. На веранде слишком мало места для двоих. Когда соскучишься один в холодной кроватке, то закончишь ремонт и меня позовешь. Может быть я и прийду, если будешь хорошо просить.
Выходя, он перевернул столик с какими-то катушками. Ее глаза побелели до цвета лягушачьей кожи; так не бывает, подумал он. Он уже во второй или третий раз замечал, какими странными могут быть её глаза.
Следующие три дня они не разговаривали. Ночами он лежал один, в комнате с трещиной, и трещина росла, особенно быстро по ночам раздвигаясь, она потрескивала, рвались её внутренние нити, связи, то, что вечно было вместе и никогда не собиралось рваться. Что может рваться там, в глубине земли, если там нет ничего, кроме жирной черной земной плоти, побуравленной червями? Что может рваться в сердце, если там нет ничего, кроме мяса?
На третий день треснули обе стены и потолок: дом разделился на две, стоящие рядом, половинки. Звонили в город, но город латал свои собственные дыры, воровал, давал взятки, мелкие и непомерные, драл налоги, переименовывал улицы, рассаживал так и этак своих депутатов - чтобы они хоть чуть-чуть в депутаты годились, издавал воззвания и займы, прикарманивал зарплаты уже за четырнадцатый месяц подряд, разгонял недовольных, выпускал на улицы милицейские патрули, размножив их, вероятно, на печатном станке, принимал иностранные делегации - вобщем, жил полнокровной жизнью. А деревня его не волновала.
Однако.
Однако, в один из дней пришли рабочие и настелили на крышу шифер, прибив листы только с одной стороны - чтобы крыша раздвигалась; на чердаке положили листы пенопласта, который скрипел как нож по стеклу; стены снаружи и изнутри закрыли таким же пенопластом.
- Повесите сюда портьеры и все будет окей, - сказали рабочие.
Их было двое; они стояли в солнечном просвете между каштанами и пили яблочный сок из бумажного кулька; увидели Веронику, одновременно повернули головы и проводили взглядом её ноги. Ну и пусть, - подумал он, - на то она и женщина, чтобы на её ноги смотрели. Первый рабочий был с остроконечными ушами и клоком седины на лбу; второй за каждым словом повторял: "та ладно!". Второй был в черных очках, совершенно непрозрачных, и, судя по всему, был жизнерадостно туп.
- Она будет и дальше увеличиваться?
- Мы не можем положить эти листы на пол, - ответили рабочие, - потому что они некрепкие. По ним нельзя ходить. Вам нужно соблюдать осторожность.
- Но это же не ремонт. Зимой здесь нельзя будет жить - до зимы дом отремонтируют?
- Собака у вас злая. У Васи, помнишь Васю? - был дог, так он теленка загрыз.
- Я вам задал вопрос, - отец начинал нервничать, - вы можете сказать хоть что-то вразумительное?
- Не злись, папаша. Как твою дочку зовут?
- Она замужем.
- Это не проблема. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь.
И он расписался в специальной тетрадке по технике безопасности.
Когда рабочие уходили, то выломали две штакетины и пофектовали слегка, потом сыграли в чехарду, слазили на старую вербу и заглянули в воронье гнездо, и только после этого влезли в кузов грузовика.
- Вы не удивляйтесь, - сказал водитель, - на такую работу только таких и присылают.
* * *
Вечером четвертого дня мать Вероники пригласила его к себе на разговор.
- Я вижу, что у вас не все ладится, - сказала мать.
- Это она вам так сказала?
- Нет, я же мать, я вижу трещину. Я все вижу.