Однопутка Биёро-Хоромаи в черте города идет параллельно с основной линией. Сверкающий стеклами курортный экспресс, поравнявшись с тепловозом серии КХ-12, обгоняет его медленно, будто желая вдоволь налюбоваться этой диковиной.
То ли это случайная прихоть расписания, то ли так было задумано специально, чтобы порадовать взоры едущих из города лыжников — пассажиры экспресса, гроздьями свисая из окон, не отрывают глаз от ярко-красного — цвета, принятого на старых железных дорогах, — локомотива. Вот экспресс приближается к развилке, где линия Хоромаи резко сворачивает влево, и в его широких стеклах мелькают вспышки сразу нескольких фотоаппаратов.
Рейсов до Хоромаи всего три, и КХ-12, отправляющийся в восемнадцать часов тридцать пять минут — последний из них. — Надо же, ну дают! Нашли что снимать! А, начальник? — проводив взглядом быстро удаляющийся по снежной равнине экспресс, молодой машинист поднял глаза на Сэндзи, стоявшего на месте помощника. — Ну уж ты хватил! Как это «что снимать»? Ведь наш КХ-12, считай, теперь вроде памятника культуры. Некоторые даже с Хонсю сюда приезжают, чтобы только поглядеть на него. — А чего тогда закрывают нашу линию? — Какие-то сложности — то ли интенсивность движения не та, то ли дело в рентабельности. «Да уж…» — и машинист, подняв руку, ткнул большим пальцем себе за спину в сторону единственного вагона. Там не было ни души, пустые зеленоватые сиденья поблескивали в тусклом свете флуоресцентных ламп. — Кто бы такое говорил, только не начальник центрального вокзала Биёро… — сказал он. — А что? — Да ведь на линии Хоромаи отродясь не было никакой ихней дерьмовой интенсивности! Я уже четвертый год работаю, и в школьные каникулы тут всегда так. Чего же они именно теперь придумали закрывать линию? — Кто их знает? Думаю, нас до сих пор не трогали только благодаря былым заслугам. Ты-то ведь сам из Хоромаи, небось помнишь, как тут жизнь кипела в прежние времена.
Процветание Хоромаи, конечной станции местной железной дороги, началось в эпоху Мэйдзи, тогда этот городок быстро вырос в один из самых значительных центров каменноугольной промышленности на Хоккайдо. По железнодорожной ветке длиной в двадцать с лишним километров, вдоль которой располагалось шесть станций, непрерывно курсировали паровозы Д-51, до отказа груженные углем. Теперь же по ней ходил один-единственный тепловоз, утром отвозивший старшеклассников в школу, а вечером привозивший их обратно, и все промежуточные станции обезлюдели. С тех пор как закрылась последняя шахта, прошло десять лет. — Я слышал, Отомацу-сан со станции Хоромаи в этом году уходит на пенсию. Наверное, потому и… — Ну вот, и ты туда же. Нечего повторять за другими. Да и кого в Саппоро волнуют такие вещи? КХ-12 больше из чувства долга, чем по необходимости, остановился на пустынной станции Северная Биёро. — Ну и снегу! Хоть бы почистили платформу, того гляди ее совсем занесет. — Да ладно, плевать. Внимание, внимание! Поезд отправляется! — зычно закричал Сэндзи, поторапливая несуществующих пассажиров. Неожиданно громко запыхтев, КХ-12 снова заскользил по снежной равнине.
Поправив меховой воротник рабочего плаща, Сэндзи вернулся к прежнему разговору. — Тут все одно к одному. В этом году Отомацу-сан выйдет на пенсию, в следующем — я… — Ну, вы-то вроде станете директором всего вокзального комплекса. — Кто это тебе сказал? — Да все говорят. В Биёро об этом каждая собака знает. Вот достроят в будущем году новое вокзальное здание, вы сразу же туда и перейдете. — Хватит пороть ерунду. Ничего еще не решено. Да вроде мне и не пристало… Там ведь придется, нацепив костюм с галстуком, кланяться всем подряд вместе с продавцами из универмага, которых привезут с Хонсю. — Это точно! Вы ведь путеец до мозга костей. Вам бы все машинистом на паровозе — ту-ту!.. — Кстати, а что будет со мной? Мне все говорят — переходи на основную линию. — И что? — Как что? Там эти новые поезда, я в них ничего не смыслю. Да еще начнут гонять кому не лень — то в ларек сбегай, то лапшу подай… Нет, все это не по мне! — Ну, не велика беда. Уж если тебе удается управляться с этой рухлядью, ты и с суперэкспрессом наверняка совладаешь. Еще и спасибо скажешь. — Ну нет, скорость больше пятидесяти километров — это не для меня. Я сразу в штаны наложу. Уж это точно.
Взяв перчатку, Сэндзи протер ветровое стекло.
КХ-12 полз по пологому подъему, справа и слева к дороге вплотную подступали холмы. Несколько раз по пути попадались короткие тоннели, и с каждым новым тоннелем снежный покров становился все толще. — Гляньте-ка, начальник, похоже, завтра без снегоуборщика не обойтись.
Фары выхватывают из темноты световую дорожку, если не отрываясь долго смотреть на нее, начинает казаться, что мчишься в какой-то неведомый сказочный мир. Облокотившись на распределительный щит, Сэндзи вглядывался в даль, в свет и тьму впереди. — Доберемся до Хоромаи — и сразу же двинешь обратно. А то еще застрянешь в снегу, а на дороге никого, Новый год ведь. Машинист с сожалением посмотрел на стоявшую у ног Сэндзи двухлитровую бутыль. — А я-то думал заночевать в Хоромаи. — Еще чего! А если кто-нибудь захочет поехать последним рейсом? — Да откуда?.. КХ-12 остановился на станции в ложбине. Какие там пассажиры, перед зданием вокзала не было ни одного фонаря, лишь темнели заброшенные, полуразрушенные дома. — Дело даже не в том, что я еду к Отомацу-сан нарочно, чтобы с ним вдвоем выпить за Новый год. Ты только представь себе, какие разговоры поведут два старика. Или, может, тебе тоже хочется с нами выпить да всплакнуть? А? — Да я пошутил. Не берите в голову… Внимание! Поезд отправляется! — Вот это голос так голос! — Учусь у Отомацу-сан.
Скоро вдали за замерзшей рекой показались огни Хоромаи, над городком нависали темные силуэты терриконов. — Погуди-ка. Мы задержались на пять минут, Отомацу наверняка уже стоит на платформе.
КХ-12, словно жалуясь, что годы его сочтены, загудел слабым от старости голосом, и окрестные горы откликнулись далеким эхом.
Когда тепловоз вынырнул из круглого отверстия тоннеля, впереди показался вокзал Хоромаи. За заснеженным зданием вокзала виднелась разработка с полуразрушенными строениями, вдали, словно привидение, вырисовывался силуэт конвейера.
Машинист и Сэндзи одновременно вскинули руки, указывая на подвесной семафор, и подали голосом сигнал. Лобовой прожектор выхватил из тьмы платформу с кирпичом. Там, где прежде был пакгауз, где днем и ночью раздавался скрежет грузовых платформ и локомотивов, расстилалась бескрайняя снежная равнина. — Гляньте-ка, начальник, совсем как в сказке.
Даже колеса стучали по рельсам как-то особенно глухо. Старый начальник станции Хоромаи стоял на вокзальной платформе с фонарем в руке, не обращая внимания на летящий ему в лицо мелкий колючий снег. — Даже и не подумал уйти, а ведь мы задержались на пять минут. И это при морозе в двадцать с лишним градусов!
Такие правила приняты на японских железных дорогах. Считается, что это повышает безопасность движения.
Отомацу в толстом форменном пальто и темно-синей фуражке с опущенным ремешком неподвижно стоял на самом краю платформы конечной станции, плечи его были припорошены снегом. Вытянувшись в струнку, он взмахнул рукой в белой перчатке, точным движением указывая на путь. — Хорош Отомацу-сан, правда? Хоть картину с него рисуй. — Какой он тебе Отомацу-сан? Молод еще. Лучше называй его господин начальник. Да ты только посмотри на него — ведь настоящий путеец! Куда до него нынешним начальникам станций: эти олухи только и годны на то, чтобы зачислить их в штат вокзальной обслуги. — Меня почему-то всегда слеза прошибает, когда я его вижу.
Машинист еще раз дал гудок и затормозил. КХ-12, прогромыхав, остановился у конечной станции.
Поскрипывая сапогами по снегу, успевшему тонким слоем покрыть платформу за те пять минут, на которые опоздал КХ, к ним подошел начальник станции Отомацу. — Вот и мы, Ото-сан. Совсем закоченели. Прости за опоздание.
Улыбаясь, Сэндзи спустился на платформу. — Что ты, не велика важность. С Новым годом! — И тебя тоже! Собственно говоря, я собирался встретить его с тобой, да этот паршивец Хидэо заявился к нам со своим сынишкой. — Да что ты, неужто наш малыш Хидэ стал отцом? А ты, Сэн-тян, значит, теперь у нас дедушка? Первый внук, поди души в нем не чаешь. — Да, он у нас очень славный. — Тут, осознав, что, сам того не желая, больно ранил Отомацу, Сэнд-зи прикрыл рот перчаткой. — Я звал Хидэо поехать со мной, думал, отметим Новый год втроем, но у него завтра первый рабочий день… Извинись, говорит, за меня. — Не велика важность. Он небось занят по горло: шутка ли — начальник отдела в Саппорском центральном управлении. Скажи ему, чтобы не беспокоился. — Я уж прослежу, чтобы еще до весны он заехал к тебе, как положено, уважил. А то ведь что получается: когда он переводился в Саппоро — обещался костьми лечь за линию Хоромаи… Прости, что я ничем не сумел помочь. Нехорошо получилось. — И сорвав с головы шапку, Сэндзи низко склонил свою лысую голову. — Полно тебе, Сэн-тян. Не хватало еще, чтобы начальник Центрального вокзала Биёро мне кланялся. Я и ответить должным образом не умею.
С донельзя сконфуженным видом Отомацу проскользнул мимо Сэндзи и заглянул в кабину. — Да, досталось тебе сегодня, — обратился он к машинисту. — Зайди-ка, погрейся.
Не отводя глаз от спины продолжающего кланяться Сэндзи, тот ответил: — Очень уж сильный снегопад, господин начальник, пожалуй, я двинусь обратно не задерживаясь.
— Вишь ты, господин начальник, значит. Небось это Сэн-тян тебя научил. Да какой я начальник! Совсем старика в краску вогнали! У меня и подчиненного-то ни одного нет.
С этими словами Отомацу извлек откуда-то из-за спины сигнальный флажок. Затем, согнув свое длинное и худое, как у журавля, тело, похлопал Сэндзи по спине: — Сэн-тян, да никак ты еще больше раздобрел? — Не говори. — Сэндзи наконец поднял голову. — И на Новый год ел за четверых. Да, кстати, вот хозяйка моя просила тебе передать. — Ох ты, ну спасибо. Вот и у меня Новый год. Проходи покуда в дом, я только отправлю его и тут же приду.
Оставив Отомацу провожать КХ-12 в обратный рейс, Сэндзи пересек путь и двинулся к вокзалу.
Вокзал в Хоромаи, построенный еще в эпоху Тай-сё (1912–1926 годы по европейскому летосчислению), до сих пор не утратил былого великолепия. В просторном зале ожидания был высокий потолок с янтарного цвета балками и треугольными окнами, украшенными витражами весьма романтического содержания. На стене, над выходом на перрон, окаймленным деревянной рамой, все еще, будто кем-то забытое, висело ведущее колесо — символ государственной железной дороги. Каждая из отполированных временем до блеска скамей представляла собой историческую реликвию.
«Неужели нельзя сохранить хотя бы это здание?» — подумал Сэндзи. Протянув озябшие руки к мазутной печурке, он опустился на скамью. В полной тишине прозвучал гудок КХ-12. — Вот и я. — Принеся с собой запах снега, вернулся Отомацу и, сматывая флажок, сказал, указывая на привокзальную площадь: — Видал? Уже и трактир закрыли. — Да ну? Надо же, в самом деле… А что случилось с бабусей? — спросил Сэндзи, заметив, что света не было и в покосившейся мелочной лавке, которая единственная держалась до последнего. — Ее сын вроде бы купил дом в Биёро. Сам понимаешь, не мог же он бросить тут старуху, которой за семьдесят. Теперь приходится самому торговать сигаретами да газетами. — Ну, это уж слишком, Ото-сан. Мало того, что ты должен сам продавать билеты, сам убираться, охранять пути, — так неужто еще и газеты? — А что делать? Ведь у нас в Хоромаи еще осталось около ста домов. Конечно, одно старичье, но ведь и им хочется хотя бы газеты читать.
Из конторы донеслась печальная эстрадная мелодия.
У Сэндзи вдруг возникло неприятное чувство, будто терриконы, силуэты которых окружали вокзал, вот-вот обрушатся на него. Вытащив сигареты, он закурил. — А это тебе к Новому году. Особое саппорское сакэ, Хидэо просил передать. — Вот спасибо, такую тяжеленную коробку пришлось везти… А я, с тех пор как моя хозяйка скончалась, уж и забыл как Новый год справляют… — Сколько же лет с тех пор, как Сидзуэ-сан?.. — Какое там лет — всего-то в позапрошлом году. А кажется, будто уже лет десять прошло. — Одиноко небось тебе здесь? — Да нет. Вокруг такое же старичье, так что ничего. Пойдем в дом, я только погашу огонь в печке.
Сэндзи решил начать с серьезного разговора, а потом уж перейти к выпивке. — Кстати, Ото-сан, похоже, будущей весной меня переведут на работу в новый вокзальный комплекс. — Что ты говоришь! Отлично! — Вот я и подумал — не перебраться ли и тебе в Биёро? Сам посуди — двенадцать этажей, стеклянные лифты. Финансируют все это один токийский универмаг и Японская железная дорога. И я могу замолвить за тебя словечко… — Ну, если так, то лучше не надо.
Сообразив, что допустил бестактность, Сэндзи прикусил язык. — То есть спасибо тебе, конечно, но я, пожалуй, пока воздержусь. — Но почему, Ото-сан? — Да я эскалаторов и тех страх как боюсь. Я ведь совсем не то что ты. Правда, ты тоже был раньше простым путейцем, зато дослужился до начальника Центрального вокзала Биёро, а я, куда уж мне до тебя… — Но Ото-сан, ты ведь прекрасный механик. — Вовсе нет, ни в чем, кроме железной дороги, я не смыслю. Я и школ никаких не кончал, все, что знаю, добыто собственным потом и кровью. Да для этих, которые из Токио, я все равно что иностранец.
Они замолчали, и на них навалилась гнетущая тишина снежной ночи. — Слушай, Сэн-тян, а Хидэо удалось что-нибудь сделать для меня? — Вроде бы нет. Не смотри, что он кончил Хоккайдский университет, пост занимает высокий, то да се… На самом деле не такой он большой начальник, чтобы с ним считались, когда решается судьба линии. — Ну что ж, нет так нет.
Сэндзи снова не нашелся, что сказать, и только попытался стряхнуть с пальто Отомацу снег, который, так и не растаяв, на глазах превращался в лед. — Хозяйка-то здорова? — Да, все толстеет.
Вдруг неприятное воспоминание мелькнуло в голове Сэндзи.
Он вспомнил, как в тот день, когда умерла жена Отомацу, тот неподвижно, глядя себе под ноги, стоял в морге больницы Биёро. Жена Сэндзи до сих пор не может простить Отомацу, что он не был рядом с женой, когда она умирала. «Каменный человек», — говорит она.
Отомацу неоднократно сообщали, что жена при смерти, но он приехал только последним поездом, после того как собственноручно погасил все фонари на станции Хоромаи. Возможно, жена Сэндзи была не так уж и неправа, упрекая eгo, тем более что сама она постоянно справлялась о состоянии больной по телефону, а в последние часы и вовсе не отходила от нее.
В тот день пальто Отомацу тоже было покрыто заледеневшим снегом. Опустив голову, он неподвижно стоял у изголовья покойной. «Ото-сан, почему вы не плачете?» — спросила жена Сэндзи, пытаясь расшевелить его, но Отомацу только буркнул в ответ что-то невнятное.
(Я ведь путеец, негоже мне плакать из-за родни.) Тогда, глядя на Отомацу, который стоял, машинально комкая полу пальто, и не проронил ни единой слезинки, Сэндзи почему-то явственно ощущал стук колес Д-51 по рельсам и запах жирного паровозного дыма. — Слушай, Сэн-тян… — Отомацу снял шапку и пристроил ее поближе к печке. Это была фуражка служащего государственной железной дороги, темно-синяя с темно-красным околышем и колесом на кокарде. — Что? — Я-то ладно, но что будет с КХ? — Ну, что ни говори, а двенадцатая серия выпущена аж в двадцать седьмом году Сёва (1952 год по европейскому календарю). Мы с тобой тогда еще были кочегарами на Д-51. — И значит — на металлолом? — Наработался, хватит.
Оба прекрасно помнили тот день, когда новенький, с иголочки, КХ-12 подошел к станции Хоромаи.
Сэндзи обтирочными концами начищал колеса Д-51, а Отомацу, взобравшись на тендер, сгребал в кучу уголь. По обе стороны железнодорожного полотна плотной толпой стояли жители деревни, шахтеры. Когда сверкающий КХ-12 предстал взорам собравшихся, вынырнув из тьмы тоннеля, толпа издала громкий ликующий вопль, приветствуя его, словно вернувшегося с победой воина.
(Вот это да, Сэн-тян! Глянь-ка, тепловоз пожаловал. Вот так КХ-12!) — кричал с тендера Отомацу, размахивая лопатой. Крики «ура» не смолкали до тех пор, пока стоявший на краю платформы начальник станции не принял у машиниста жезл. — Да, раз уж и паренек, который подбрасывал уголь в паровозную топку, на пенсию собирается, наверно, жестоко заставлять работать КХ — в конце концов, чем он хуже людей? — К тому же, Ото-сан, ведь это едва ли не последний тепловоз во всей Японии, если постараться, его можно определить в музей или в парк железнодорожников, там он наверняка попадет в хорошие руки. — Может, попросишь, чтобы и меня заодно выставили в музее?
Оба наконец расхохотались. — А не пора ли нам и о Новом годе подумать?
После того как были погашены фонари на вокзальной платформе, зал ожидания озарился неясными отблесками снега. — Глянь-ка, кто-то забыл.
На одной из опоясывающих зал скамеек, растопырив руки, сидела целлулоидная кукла. — А, тут одна малышка играла. Я и не заметил, как она ушла.
Выскочив на подъездную площадку, прямоугольник которой был словно вырезан из окружающей тьмы, Отомацу огляделся. — Целлулоидный пупс. Сейчас такие редкость. Может, кто из пассажиров забыл? — Да нет, это девчушечка все здесь крутилась, я ее раньше никогда не видел. — Ну уж положим! Откуда взяться кому-то, кого ты не знаешь? — Видать, приехала погостить к родне на новогодние каникулы. Может статься, на машине. Совсем крошечная, вот такая, очень славная. У нее еще был красный ранец. — Ранец? — Она сказала, что весной пойдет в школу, поэтому отец купил ей ранец. Очень милая. Все вертелась вокруг меня, никак не отставала. «Глядите, — говорит, — господин начальник, какой у меня ранец». — Поняла, небось, что ты любишь детей. Своих детей у Отомацу не было.
Позади конторы находились жилые помещения: две комнатушки с маленькой кухонькой. На домашнем алтаре стояла фотография отца Отомацу в форме и фотография его жены в молодые годы.
Поставив на алтарь курительные палочки, Сэндзи некоторое время молча рассматривал фотографии. — Снимка дочки у тебя нет? — Да ведь ей и было-то всего два месяца, когда она умерла. — Я забыл, как ее звали? — Юкко. Она родилась десятого ноября, в тот день как раз выпал первый снег, ну мы и назвали ее Юкико — Снежное дитя. Помнишь, ты еще говорил — вот и невеста нашему Хидэо? — Помню. Хидэо учился тогда в средней школе. Когда я сказал: «вот тебе невеста», он надулся и отказался взять ее на руки.
Сидя друг против друга за низеньким столиком, они подливали друг другу холодное сакэ. Радио выключили, и звук текущей тоненькой струйкой воды назойливо отдавался в ушах. — Может, это дурно, но я ведь до сих пор считаю, сколько Юкко лет. Будь она жива, ей бы в этом году исполнилось семнадцать. — Она ведь была поздним ребенком? — Да, мне было сорок три, а жене тридцать восемь. Видать, судьба…
Отомацу редко жаловался.
Ночью Отомацу Сато проснулся, почувствовав, что у кассы кто-то стоит. Это было в тот миг, когда неизменно точные стенные часы пробили двенадцать. — Господин начальник, господин начальник! — донесся до него чей-то нежный голосок, ему показалось, что кто-то пытается заглянуть внутрь сквозь щели между пластинами из органического стекла. — Чудно, в такое время… Уж не захворал ли кто? — Стараясь не разбудить Сэндзи, который крепко спал, накрывшись с головой одеялом, Отомацу неслышными шагами подошел к окну и, приоткрыв штору, увидел девочку с красным шарфом на шее. Она стояла возле кассы, облокотившись на окошко.
Девочка была старше той малышки, которую он видел накануне вечером, но в узких глазах было что-то сходное. — А, ты за куклой?