Что же касается сегодняшнего дня, конечно, тяжело. Но, в целом, и ничего страшного.
Как визит к зубному врачу. Немного помучился, а через два часа уже опять можно нормально есть.
Поэтому обнимаю еще раз.
Не последний!..
Нина! признание в любви Нине Руслановой-89
Признание в любви - вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное - начать.
Я решаюсь:
- Нина!
Так будет лучше всего.
"Уважаемая Нина" - пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: "Ты меня уважаешь?", и я скажу: "Я тебя жутко уважаю, Нина!"
"Дорогая Нина!" - еще хуже. Похоже на письмо из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты - единственная.
Я бы желал написать "Любимая!", но честь дамы... но сплетни... тем более, вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.
Итак, Нина!
Уважаемая, дорогая и любимая!
Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?
Когда ты стрельнула мне в самое сердце?
"Короткие встречи"? "Лапшин"? "Знак беды"?
Или когда мы - втроем, чтобы не было сплетен! сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.
Или по телевизору, когда тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала - не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь - перпендикулярно.
Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как Бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!
И откуда у тебя эта дивная сипотца?
Но лучше всего ты умеешь хохотать!
Но еще лучше - тосковать.
Но еще лучше - возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино - нету.
Но особенно я люблю тебя, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов; эта училка сказала мне, когда я в младшем классе учился: "А ну, положь этот яблок!"
Так и сказала.
Нина! Друг мой, товарищ и брат!
Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова "проникновенно", "духовность", а самые обученные скажут еще о "нутряном". Это свой "яблок" они грызут честно.
Пусть разбираются, а я тебе скажу главное.
Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня, кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я ближе живу.
Если бы я только мог написать что-то достойное тебя! Но - невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу "Каждому пишущему - отдельное место среди классиков к 2000-му году". Но что-то в этих программах есть кладбищенское...
- Лучше - о любви!
Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход! Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.
Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!
Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе что-то от классика.
А в общем, если о настоящей любви, то ты, Нина, конечно же, народная артистка. Я не о звании - его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная - значит, и моя. Но если моя - при чем здесь остальной народ?
По-моему, изящное рассуждение.
Я люблю тебя, Нина Русланова. Будь бдительна.
Звони чаще!
З. Е. Гердту - 75 (октябрь-91)
Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.
Иоганн Гете сказал: "Самое ужасное - это наличие воображения при отсутствии вкуса". Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное - подобрать масштаб.
Антон Павлович Чехов сказал: "Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью". Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.
Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: "Текст читает Зиновий Гердт".
Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст. Гердт лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью ему доверяли и считали своим.
Гердта считают своим вообще все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что здесь сегодня так много народа. Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом по улице. Двое одесситов увидели его.
Первый сказал:
- Ты смотри! Гердт приехал!
Второй удивился: