Весь долгий-предолгий год он ждал неминуемого ареста и медленно сходил с ума. Безысходные глаза. Конвульсивные движения. Землистый цвет лица.
Говорят, его вызывали куда-то. Запугивали. Предупреждали и запрещали. Не в силах справиться с тревогой, он приглашал близких друзей, кормил, поил, хотел, видно, выговориться, поделиться страхом, разложить на всех поровну. Друзья сидели допоздна, друзья ждали признания, но он молчал. Не мог сказать. Не решался. Они уходили домой грустные, встревоженные, в бесконечной к нему жалости, он оставался наедине со страхом.
Потом шут лег в больницу. К друзьям-врачам. В чистую и светлую палату. Страхи остались там, за воротами. А здесь — его лечили. Его лечили сном. Непрерывным, освежающим сном. Успокаивали расшатанные нервы.
В истории болезни записали: фамилия — Зускин, имя — Вениамин. Вениамин Зускин, шут-еврей.
Его увезли в тюрьму прямо из палаты. В сонном состоянии. Счастливого и беспомощного.
Кто знает, где он проснулся? В какой камере? За какими стенами? Что за свиные рыла склонились над ним?
Какой Гойя сумеет изобразить сладостные его сновидения и жуткую явь пробуждения?!
Какой Кафка опишет ужасы его смятенного, всколыхнувшегося ума?!
О нем не написали в газетах, не сказали по радио. Только актерам объяснили кратко, по тем временам популярно: «Враг народа».
Потом, в далеком будущем, назовут семье день его казни: 12 августа 1952 года. Потом, в далеком будущем, при открытии памятника на могиле Михоэлса, вдова одного расстрелянного скажет другой вдове: «А у нас с тобой даже камушка нет…»
Ни камушка, ни могилы… Вот он был, королевкий шут, — легкий, изящный — море обаяния! — вот его и нет. И больше никогда не будет…
«В том мало смеху, что уходит шут…»
«Вас тоже в жизни перемены ждут…»
Год начался, как небо обвалилось.
Год тысяча девятьсот сорок девятый…
Запестрели заголовки театральных статей: «Злопыхательства безродного космополита», «Клевета идеологического диверсанта», «Низкопоклонник и космополит!», «Расчистить дорогу!», «Покончить со всеми проявлениями!», «До конца разгромить и разоблачить группу антипатриотических театральных критиков!» (Это вам не Пекин времен хунвэйбинов. Это вам Москва — на двадцать лет раньше.)
Замелькали на страницах фамилии, едкие, острые, вызывающие всеобщее раздражение, чесотку, зуд на теле: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, да Варшавский, Альтман, Янковский, да Березарк, да Шнейдерман с Бейлиным, Дрейден и Цимбал, да еще Алперс, Фрейдкина, Модель, Герцович, да туда же Бенде, Гальперин, Смолкин, Головчинер, и Мазель, и Шнеерсон, и Грубер, и Житомирский, и Бэлза, Шлифштейн и Вайнкоп… И отдельно еще Холодов. И не просто Холодов, а Холодов (Меерович). Чтобы не спутали при случае!
А в статьях содержание было откровенное, неприкрытое, только что бери кистень да выходи по команде на погром.
Кто же они, кто такие?!
«Эти критические проходимцы… Наиболее развязные и наглые представители… Злобный националист. Человек, глубоко чуждый нашей современности… Ослиные уши антипатриота и космополита… Как это ничтожество ходило в ранге талантливого критика… Один из главарей разоблаченной ныне антипатриотической группы театральных критиков…»
Что же они делали, эти «проходимцы», эти «ничтожества»?
«Распространяли злобную клевету… Свободно орудовали… Шельмовали передовую советскую драматургию… Нагло оклеветали основоположника… Приглашал советского читателя довериться Расину… Поощрял деятельность литературных прощелыг… Прикрывался именем Дидро… Встретил улюлюканием и безграничной злобой… Лгал и клеветал на эту пьесу… Долго измывался над советским искусством… Калечил нашу молодежь, готовя себе смену… Стремился перенести все противоречия в так называемый «внутренний мир» человека… (Вам еще не надоело читать? А вы потерпите, потерпите чуточку. Вспомните те времена. А то мы забывчивы. Мы отходчивы. Что-то мы чересчур отходчивы, граждане!) Оболгал и испохабил… Бесстыдно утверждал… Занимался гнусной фальсификацией… Глумился над советской культурой, низводя всех наших деятелей искусства до положения ничтожных учеников культуры прошлого… Травил лучший наш театр… Оболгал, оклеветал, договорился до прямой реакционной клеветы на великий русский народ… Написал книгу, которую словчился потом дважды переиздать… Не имея возможности выступить открыто, встал на путь замалчивания успехов советской музыки… Расшифруем этот бандитский налет на нашу драматургию… Вот уж поистине предел злобы, клеветы и оголтелой диверсии… Можно составить полный список их злодеяний. Но и этого достаточно!»
Каковы же выводы из всего этого? Каковы указания?!
«Пора решительно покончить… Наглухо закрыть двери… Выкурить из всех щелей… (10 лет исправительно-трудовых лагерей). Разгромить безродных космополитов… Гнев народа — суровый и беспощадный… (15 лет). До конца разоблачить, уничтожить все очаги, искоренить враждебное влияние… (15 лет). Только гнев и презрение советских людей может быть уделом гурвичей, юзовских, борщаговских и иже с ними!..» (Высшая мера наказания!)
И что же потом?! Что стало потом? Тут же, сразу, почти мгновенно?
«Вы не можете представить себе, какой творческий подъем, насколько здоровая атмосфера создалась сейчас в театре… Коллектив ермоловцев стойко выдержал этот враждебный натиск диверсантов… Счастье наше, что нами руководит великий гений… Он вовремя указывает, каким образом мы должны разоблачать… Мы чувствуем, как распрямилась грудь, появилось горячее желание еще лучше работать!..»
Вот так! На этом мы пока остановимся. Все приведенные цитаты — из журнала «Театр» №№ 1, 2 и 3 за 1949 год. А газеты! А радио! А другие журналы! Все они, вплоть до «Коневодства», выявляли своих Рабиновичей-Абрамовичей, накрывали пыльной попоной — и кулаками, ногами, директивными дубинами но голове…
А они жили среди нас, — без прав, без работы, без будущего, — жили в коммунальных квартирах, стояли в бесконечных очередях, ездили в переполненных трамваях, безуспешно устраивались на работу, воспитывали детей, прививали им чувство добра и справедливости, все эти юзовские-гурвичи-борщаговские, с клеймом на лице, со страхом в груди, отметкой в паспорте…
А по ночам свистел-высвистывал за окном студеный ветер, по ночам шуршали шинами безобидные с виду фургоны, по ночам стучали в дверь наглыми кулаками, по ночам слепли от ужаса за прозрачными стенами, по ночам, по нескончаемым зимним ночам, за которыми не было рассвета…
«Кукушка воробью пробила темя…»
«…за то, что он кормил ее все время».
А театр? Что же стало с еврейским театром во время всеобщего «творческого подъема»?
Они убили короля Лира, и его беспокойство перешло по наследству к шуту.
Они уволокли в преисподнюю королевского шута, и его страх достался театру.
Театр окутало удушающим облаком страха, томительного беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне.
По городу ходили слухи о сионистских заговорах за стенами театра, о подкопах, о складах оружия в его подвалах.
Евреи боялись ходить на спектакли. Евреи в тот год с опаской открывали газеты и торопливо закрывали окна. Евреи из солидарности покупали абонементы в театр, но спектакли шли в полупустых залах.
Уже были арестованы драматурги театра: Маркиш, Галкин и Бергельсон, Шнеер и Добрушин. Уже не было новых спектаклей, а только вялые репетиции безо всякой надежды на премьеру.
Им не назначали главного режиссера — незачем.
Им даже зарплату не платили весь год, только ничтожные авансы, на которые жили впроголодь.
Актеры уничтожали по ночам фотографии и письма, старые театральные программы с фамилиями Михоэлса и Зускина, книги Маркиша и Галкина, Фефера и Квитко, роли из пьес опальных драматургов. Даже песенники рвали на всякий случай. Даже книги еврейских классиков. Сохраняли кое-что: через страх, через чудовищные колебания, в тревоге за свою судьбу. Это кое-что и было самое дорогое. Так определялись истинные ценности.
По вечерам они целовали детей, как на прощание. Перед сном они клали у постели узелок с вещами. на всякий случай.
Это были уже не люди — тени. В вечном страхе. В постоянной тревоге. Которые каждый день ждали наступления ночи, каждую ночь — наступления утра.
Когда они смеялись на сцене — они смеялись через силу. Когда плакали — плакали по-настоящему.
И не всякий проходил честно бесчестное то время. Не всякий человек доверял всякому. Не всякий стоил доверия. Потому что все боялись каждого, и каждый боялся всех.
Когда время воет по-волчьи, нужно иметь мужество говорить по-человечьи.
Покойный Михоэлс образно называл свои роли: «Вениамин — подрезанные крылья», «Уриэль — изломанные руки». А театр? Как бы он назвал тогда свой ГОСЕТ при его точности формулировок?
Возьмем на себя такую смелость:
«ГОСЕТ — ПЕРЕБИТЫЙ ПОЗВОНОЧНИК».