ПОЛКОВНИК КАЙ.
«Одного за другим арестовывают друзей, и, очевидно, в ближайшие дни черед за мной. В чем моя вина? Не знаю, какая статья и какая формулировка придет в голову моим обвинителям. Знаю только, что совесть моя чиста…»
— ПОСМОТРИТЕ НА ЭТУ НАХАЛКУ! ДА КАК ТЫ МОЖЕШЬ ХОДИТЬ ПО РУССКОЙ ЗЕМЛЕ И ЖРАТЬ РУССКИЙ ХЛЕБ!
ПОЛКОВНИК САСЛЮК.
«Я не знаю, как сложится моя судьба. Я не знаю, сколько лет жизни, сколько сил и здоровья отнимут у меня тюрьма или лагерь. Но всем, кого не оставит равнодушным это письмо, я обещаю, что никогда в жизни ничто не сможет отнять у меня совести и сердца…»
— ЕСЛИ НЕ БУДЕШЬ ВЕСТИ СЕБЯ ТИХО, Я СДЕЛАЮ С ТОБОЙ ТО ЖЕ, ЧТО СДЕЛАЛ С ЛЕВИНЗОНОМ. Я ОБЕЩАЛ ЕМУ ТЮРЬМУ — ОН ЕЕ ПОЛУЧИЛ,
ТЕЛИЦЫН, СОТРУДНИК КГБ.
«В тюрьме нас обыскали, раздев донага. После обыска мы были помешены в бокс, где почувствовали, что лишились не только свободы, но и воздуха. У Фингермана из-за недостатка воздуха повторился сердечный приступ. Однако требование открыть дверь осталось безответным. Опасаясь за его здоровье, мы скандировали: «Человеку плохо, позовите врача!» Кто-то ответил: «Можете подыхать». Второй голос спросил: «Кто это?», на что первый сказал: «Жиды…»
— "НЕ МЫ НА ВАШЕЙ ЗЕМЛЕ ЖИВЕМ, А ВЫ НА НЕЙ.„
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОТРУДНИК.
«Но помните, что впоследствии вам не удастся оправдаться, как вы оправдывались в попустительстве преступлениям недавнего прошлого: «Мы не знали — а если знали, то не верили — а если верили, то ничего не могли поделать…»
— МЫ ГУМАННОЕ ГОСУДАРСТВО И НЕ ХОТИМ, ЧТОБЫ ПОСЛЕ НАС ОСТАВАЛИСЬ ТАКИЕ ЖЕ ДОКУМЕНТЫ, КАК ПОСЛЕ 1937 ГОДА, НО ВСЕ, КТО БУДЕТ МЕШАТЬ НАМ СТРОИТЬ СВЕТЛОЕ ЗДАНИЕ КОММУНИЗМА И ПУТАТЬСЯ ПОД НОГАМИ, БУДУТ НАКАЗАНЫ. ВАМ НЕ СЛЕДУЕТ ЗАБЫВАТЬ, ЧТО МЫ СДЕЛАЛИ С ТАТАРАМИ..
Н. А. ЩЕЛОКОВ, МИНИСТР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР.
«Мы, восемнадцать верующих еврейских семей Грузии, напоминаем вам, что живы и молимся о возвращении в Израиль.
Пусть наши молитвы проникнут в ваш ум и в вашу совесть. Мы ждем от вас помощи, ибо время торопит.
Мы ничего не боимся, ибо, живые или мертвые, мы — дети Израиля.
Кто поможет нам?..»
Сначала они убили короля Лира.
Они убили короля Лира в городе Минске и назвали это «автомобильной катастрофой».
Они убили короля Лира в городе Минске, в январе сорок восьмого года, и поместили в газетах огромные некрологи:
«Народный артист!.. Лауреат!.. Художественный руководитель!.. Профессор!.. Председатель еврейского антифашистского комитета!..»
Они убили короля Лира в городе Минске, в январе сорок восьмого года, ночью, на улице, скорее всего — ударом в висок, и устроили ему в Москве пышные похороны. Говорят, таких похорон не было со времен Максима Горького. Убийцы умели хоронить свои жертвы. Им это нравилось. В этом была своя эстетика.
Звучала траурная мелодия:
В почетном карауле стояли друзья вперемежку с врагами.
Бесконечная вереница двигалась вдоль бульвара, потом по переулку, потом по театру…
Морозные дни. Январские сугробы. Пар изо рта. Зябко и печально. Стыло и промозгло. Холодно и страшно.
На куче снега, как на подмостках, все время играл на холоде никому неведомый скрипач.
Мимо скрипача шли подданные короля.
«Иногда, — говорил он, — мне кажется, что я — один отвечаю за весь мой народ, не говоря уж о театре».
Умер тот, кто не мог умереть, не имел на то права. Его смерть делала уязвимыми его подданных. Этого тогда еще не понимали. Это поняли потом.
Фамилия у короля была — Михоэлс. Имя — Соломон. Соломон Михоэлс, король-еврей.
Мудрый острослов, прирожденный комедиант, монументальный и подвижный, грустный и лучезарный, с тепло подсвеченными выразительными глазами, одинаково готовый до исступления работать и до самозабвения веселиться.
«Скажи, — спрашивал он, глядя на Москву сверху, с Воробьевых гор, — ну почему эту всю красоту видишь именно сверху?! Ведь там, внизу, это обычные будни! А отсюда — праздник! Только подумать — от будней до праздника — всего и надо, что самому приподняться!»
Еще живой, король знал, что за ним следят. Еще живой, король чувствовал тревожное приближение беды. Еще живой, король остерегался ходить вечерами по тусклым московским улицам.
Как будто от них можно было уберечься!
«Человек, — писал он, — никогда не живет один. Человек живет всегда рядом с кем-нибудь и для кого-нибудь. Только смерть несет полное одиночество, и поэтому человек боится ее. В смерть каждому приходится уходить одному. В этом трагедия боязни смерти».
В последние годы жизни ему постоянно снились собаки, которые его разрывают. Он метался ночами, просыпался со страшными криками.
В последние месяцы жизни он часто повторял своим актерам, печально и беспомощно: «Как вы тут без меня останетесь?!..»
В последние дни перед Минском он побывал, как прощался, у всех своих друзей.
В последний вечер, перед последней дорогой, он выпил с друзьями половину бутылки водки. Вторую половину они договорились допить после егс возвращения.
Последние его слова на прощание:
— Как мне не хочется ехать!
«Виновных нет, поверь, виновных нет…»
«В том мало смеху, что уходит шут.
Сначала они убили короля Лира.
Они убили в Минске короля Лира, и забота о театре перешла к королевскому шуту. А с ней и ощущение надвигающейся беды. А с ним — дневной и ночной ужасы.
Весь год шуту было страшно. Он чувствовал, что за ним следят. Он остерегался ходить вечерами по улицам. Он прекрасно знал, что король погиб не в автомобильной катастрофе. Он хорошо помнил его обнаженное тело, чистое, не поврежденное, со ссадиной на правом виске. Ему, шуту, было страшно: и театре, на улице, дома, под одеялом.
Ах, какой он был когда-то: легкий, подвижный — чудо! Какой он был в лучшие свои времена! Стройный, изящный, мягкий и человечный — море обаяния! Как он взлетал невесомо в танце с платочком! Как говорил, убежденно, взахлеб: «Свадьбы будут! И народ будет! И у нашего народа еще большие праздники будут!»
Это был добрый шут, мягкий и отзывчивый, беззлобный и обаятельный, который только на сцене притворялся злым. Он даже заикался в жизни, будто вечно стеснялся чего-то, и не его слабым плечам было вынести этот горб ужаса.