Аргентина, таверна «Улатац» в шести милях от Лос-Чакрас
25 октября 2011 г.
– Я с детства любил ветер. Не тот, что за окном гнёт деревья и гонит по земле разный мусор. Со стороны на него что толку смотреть… Мне бы в самую гущу попасть, в самый эпицентр, чтобы всё вокруг летело, да ещё и побежать навстречу, лицо подставить, грудь… Он жжёт, давит, глаза слезятся, дрожь пробирает, но так только первые несколько секунд. Потом приходит что-то, трудно сказать, что. Азарт, радость – не знаю, особенное чувство. Становится горячо. В ногах пружины появляются, и я бегу ещё быстрей, против ветра. Мама всегда в ужас приходила… Я вырывался у неё из рук. Она прячется на автобусной остановке, а я выбегу, куртку расстегну, и не догонишь меня, не поймаешь! Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй… Сколько раз мама плакала из-за моих пробежек…
Николай посмотрел на часы. На руке у него красовалась старая-престарая «Победа» в корпусе с облезшей позолотой. Древняя механика, каждый день нужно подзаводить, сущая дикость в эпоху электроники и интернета. Потом посмотрел в окно. Грунтовая дорога упиралась в склон горы Улатац. Гора косо уходила вверх, жидкие сосенки и вереск цеплялись за камни, редея к вершине. На самой вершине не было ни растительности, ни снега – голый камень, чёрный даже при солнце и совсем уж зловещий в пасмурную погоду. И Николай казался таким же непроницаемым… Чёрные волосы, слишком чёрные для русского, зелёные глаза. Широкие скулы – от татар, что ли, и резкие, не по возрасту, морщины вокруг рта.
– Да, профессор, у нас есть ещё два с половиной часа. Потом я уйду.
– Стоит ли, Николя?
Ответа не последовало. Профессор Ван Маарден взялся за кружку, отхлебнул пива. На столе перед ним лежала массивная старинная книга, аккуратно завёрнутая в плёнку. Он время от времени подвигал её чуть в сторону от пивной кружки и стряхивал с неё несуществующие крошки. Николай на стол не смотрел, его больше привлекало окно, где над вершиной Улатаца понемногу собиралась густая синева.
– Буря будет, Николя?
– Да, профессор. Не зря же я тут.
– И куда вы пойдёте?
– Этого не объяснишь.
– Почему, Николя? Мне кажется, мы всегда понимали друг друга.
Николай махнул официанту, показал на пустой стаканчик из-под текилы. Официант, высокий тощий аргентинец в заляпанном кетчупом белом переднике, принес ещё один стакан.
– Сеньорес, пронто сера уно торменто. Хуракан. Ес пелигросо, сеньорес.
– Что он говорит? – спросил Ван Маарден.
– Говорит, что будет буря, хуракан.
– Си, си, хуракан, – кивнул официант.
– Грасиас, амиго, – Николай протянул ему банкноту.
Официант замотал головой:
– Суэно но пуэде. Алли сэра террибле!
– Да, профессор, он говорит, что ночевать в этой таверне будет страшно. Он прав. Буря будет такая, что вы проведёте ночь в подвале. Возможно, и ваша машина пострадает… Но ведь она застрахована?
Официант наконец удалился, недовольно бормоча. Интересная особенность у провинциалов во всех странах мира: сидят месяцами без клиентов, а когда вдруг в их страшную глушь приезжают господа со средствами, они недовольны, они учат их жить и при этом недовольно бормочут себе под нос.
– Машина взята напрокат. Николя, вы готовы говорить о чём угодно, только не о том, что меня действительно волнует.
Профессору Ван Маардену было за шестьдесят. Но он неплохо выглядел: крепкий, породистый, широкоплечий, длинные руки спортсмена, привыкшего ворочать вёсла байдарок, рельефная грудь, кустистые рыжие брови и пегие волосы, почти не тронутые сединой. Только виски пронзительно белые. Такие мужчины владеют хорошим загородным домом, имеют круглый счёт в банке, солидную профессию, целый клан потомков и до самой смерти уверены, что на них держится мир. Потом они умирают, а мир остаётся на месте.
– Николя, вы знаете, что значит для меня ваш рассказ. Я всю свою жизнь посвятил науке. И продвинулся в ней не больше чем на дюйм. А вы шагаете вперед, идёте полным ходом, и никто не может вас догнать. Даже отрывочные сведения, даже простая беседа… Это же годы работы, Николя! Неужели вам не хочется, чтобы человечество шагнуло вперёд?
Николай разглядывал профессора, пытаясь понять, стоит ли он откровенного разговора. Слова-то какие произносит: человечество, учёные, жизнь посвятил науке. Этот его европейский лоск, самоуверенность! Мы – вершина человеческой цивилизации, мы – соль земли, мы – сливки своего времени, лучшие люди эпохи… За плечами профессора виделись два университета в Кембридже и Торонто, пять монографий, тридцать лет заведования кафедрой в Сорбонне… А тут – глупость, ветер. Поймёт? Надо, чтобы понял. Зачем? Скорее всего, это пустой каприз, последнее желание приговорённого… Надо, чтобы на этой планете остался хоть кто-то, кто понял.
– Не обижайтесь. Я убегаю от ответов лишь потому, что мне трудно начать.
– А вы начните с самого начала.
Хлопнула ставня. Мексиканец выбрался из-за стойки и почти бегом устремился во двор. Хуракан приближался, настоящий хуракан.
– Профессор, меня не радует, что мы ведём с вами такую примитивную беседу. Честно, последние два часа я хотел бы потратить на прекрасный спор о чём-нибудь возвышенном…
Николай отхлебнул текилы, поморщился, отодвинул стакан, и решительно начал:
– Итак, начнём с начала. Там было всё прекрасно. Дул южный ветер…
+
Крым, Коктебель
20 мая 2004 г.
Дул южный ветер. Самый хороший. Он и в любом другом месте – удача. Всегда тёплый, лёгкий, несущий дыхание синих морей, всегда непостоянный, как юная красавица… Только что она глядела тебе в глаза, и смеялась, и заигрывала, и звала, и вот уже нет её, ты оглядываешься, а она танцует, прижавшись к наглому толстяку, поводит бёдрами, кусает пухлую нижнюю губу, а толстяк вытирает платком вспотевшую лысину и прикидывает в уме, в какую сумму обойдётся ему это знойное чудо. Лучший из всех – южный ветер, опасный и сладкий.
Он приходит с моря. Крымская степь под горячим майским солнышком нагревается, тёплые слои воздуха уходят вверх, давление падает, и сюда устремляются чуть более прохладные и влажные воздушные массы с юга, с воды, согреваются над горячей степью и тоже уносятся в небо. Гора Узун-Сырт неподалеку от Коктебеля – взлётная полоса. Здесь всё парит, сквозит, взлетает. Рай для чокнутых летунов. Они собираются здесь сотнями со своими дельтапланами и ловят потоки.
20 мая 2004 года около гостиницы «Бриз» в Коктебеле остановился микроавтобус, и двое парней, выбравшись из его нутра, принялись деловито перетаскивать в холл ящики и сумки. Сделав по четыре ходки, они расплатились с водителем и направились к стойке – устраиваться на постой. Один невысокий, худощавый, темноволосый, скуластый. Второй чуть повыше, пухлый, белобрысый, улыбчивый.
Протянули паспорта девушке за стойкой. Куйбышев Николай, 24 года, москвич. Заботин Михаил, столько же, оттуда же. Да, москвичи, причем оба не женаты, не зевай, девушка! Девушка смеялась, прикрывая рот рукой, попутно вписывая постояльцев в толстую тетрадь, разлинованную шариковой ручкой. Пальцы у девушки синие, в пасте, глаза блестят, ей приятны комплименты и шутки этих двух симпатичных парней, столичных небожителей.
– Мы кино тут снимать будем.
– А где же ваши артисты?
– Артистов мы наберём. Вот вас можем снять. У вас глаза очень красивые.
– Нет, правда кино?